обретает вечность!
Ланже вновь ничего не ответил, даже не спросив, какой из Джулианов обретает вечность, ведь Жан уже и сам понимал, что Джулиан всего один, мраморная скульптура была его отражением, его недостающей стороной, и рано или поздно они сольются в единое целое.
29
Жизнь Джулиана продолжалась в том же бешеном ритме, маленькая передышка вернула ему силы, и он снова бросился осуществлять все свои проекты. После сердечной эпопеи он слёг на неделю с бессилием и болями в груди, понимая, что слишком буквально пережил тот божественный опыт. Майкл взял выходные (к счастью, у него был репетиционный период, а не выступлений) и обхаживал его, и это было так сладко! Дома он быстро пошёл на поправку, окружённый любовью своего жениха и пса, который рос не по дням, а по часам. Там он расслабился до такой степени, что позволил забирать подолгу телефон, и просто тупо валялся, смотрел фильмы, ел деликатесы, приготовленные или заказанные Майклом, занимался ремонтным проектом дома, заказывал детские вещички и спал до обеда. Ему нужна была эта пауза, когда он просто ощущал себя рутинным человеком, тело иногда требовало такого отдыха, без всех возвышенных мыслей или преодоления страхов смерти. Но он понимал, что быстро заскучает в этих тепличных условиях, когда мозгу не давали активности того уровня, к которому он привык. Ему нравилось жить в постоянном движении. Анти-стрессовая обстановка стала настоящим испытанием для него уже на шестой день. И на седьмой день он полностью вернулся к своей привычной активной жизни.
Тольку ту неделю он не позволял себя вспоминать тот пережитый опыт, конечно, ему не удавалось это на сто процентов, но всё же после болезни (врача он так и не вызвал, так что диагноз он даже не получил) он смог спокойно окунуться в свои воспоминания. Он мог уже более адекватно воспринять случившееся, что же, собственно говоря, произошло в тот день, когда его мраморное отражение получило своё собственное сердце. А произошло то, что они в тот миг стали одним целым, и это было пугающе-чарующим опытом, он сам был из мрамора, он был идеален, от состояния полусмерти к состоянию полужизни, и всё то время, что Жан работал, он застрял в этом чистилище.
Он был древним камнем, впитавшим в себя миллионы лет, ещё до появления человека, вся мудрость этого мира была подвластна ему, всё было под его зорким оком. А потом вдруг весь накопленный опыт растворялся в миге невинности и неведения, и любознательность познать всё и новизна каждого момента сокрушала его со звериным неистовством. А потом на него вдруг снизошло озарение, он был голым искусством, вершиной творческой мысли, которые и возвышали всё материальное вокруг. Его душа была везде, он был космическим образным потоком вдохновения, он был безымянной музой этого мира, он расширял зашоренность и узколобость примитивизма, вторгаясь в самые души людей и вдохновляя их на творение с чистым сердцем. А потом его озарило тяжкое бремя вечности, он был мраморной неподвижностью, всё было ему видно, но ничто его не касалось, всё вокруг было бесконечным фоном, подвижным или неподвижным, даже это было неважно. Но когда в груди мраморного Джулиана забилось сердце, он вдруг вновь ощутил искру интереса ко всему, ах, с такими знаниями, с такими возможностями можно сделать всё! Его мраморная красота была вечной, его глубочайший опыт не знал границ, он пережил и жизнь и смерть и не сломался, и да, он был живым, теперь он был живым.
Было странно сейчас вспоминать эти образы и то неописуемое состояние, особенно если учесть, что в момент операции он был практически в отключке и страдал от физического дискомфорта, едва способный уловить хотя бы отдалённые отблески реальности. Это было их боевое крещение на двоих с мраморной скульптурой, искупление грехов и полное очищение, заснеженная белизна его мрамора отражалась теперь и в нём самом, и лишь под покровом ночи белизна темнела, обнажая весь его опыт общения со смертью. После этого он как будто бы начал мысленно считывать эмоциональный фон людей и предугадывать их мысли. Никакой сложной науки в этом не было, люди были такими предсказуемыми, такими поверхностными, и стоило чуть-чуть покопаться, как из них лилось всё их дерьмо, страхи и неудовлетворённость смешивались с завистью и одержимостями, как же ими было просто манипулировать. Но были люди глубинные, непредсказуемые, интересные, чтящие искусство, креативно подкованные, мир не был пропащим, даже такой мир имел шансы на то, чтобы познать гармонию крайностей и обновиться в этом всепоглощающем опыте завершённости. И везде таилась своя красота, даже в самых крайних проявлениях зла, только серая унылость одинаковостей давила на этот мир, не давая развиваться, но Джулиан сейчас воспринимал всё это как фон.
Он мог подолгу ночами сидеть в своей ванной комнате возле тяжеловесного зеркала с элементами ар-деко, и, разглядывал своё отражение так долго, пока черты его не сглаживались до мраморной идеальности. Он смаковал свою вечную неотразимость и застывал в полной отрешённости, мраморная статуя, которой до фени всё на свете, она просто выше всего. А потом глаза его начинали блестеть энергичным огнём, и он вдыхал в собственное отражение искру жизненной воли, и электрические волны так и плясали вокруг него. Боже мой, он был живой, каждую ночь он себя воскрешал из своего мраморного оцепенения, озарённый светом безумной жизнерадостности, как человек, пролежавший десять лет в коме и осознававший себя все эти годы. Жизнь была невероятно прекрасной, умирать было больно, но возрождаться ещё больнее, но самого главного он не терял, его жажда возрождаться и принадлежать миру живых была всё такой же высокой. И вместе с этим возвращением в мир живых возвращалась вся физическая сторона, и даже его кажущееся безупречным тело выдавало свои мелкие разочарования.
У него до сих пор были проблемы принять именно свою реальность распада, его тело гнило, как и все остальные человеческие тела, и, возвращаясь из мира мёртвых и из идеальной вечности, это было очень болезненным откровением. Он ненавидел вынужденное старение, оно противоречило его понятию эстетической красоты, это было то, что должно было находиться в нём всегда, в каком бы состоянии он ни пребывал. Он принимал необходимость тления и разрушения, но его божественный мир из мрамора был этого лишён, и когда он лишался поддержки своего отражения, действительность поражала глубиной дисгармонии, и ему хотелось протестовать и никогда не возвращаться в гниющее тело, которое было обречено на полный распад. Он должен остановить это.
