как будто не возражал.
— Ради Бога, кто этот ом?
— Будто не знаешь! Он принес назад ящичек с анаграммами. Завернутый точно так, как и был. Он сказал, что через неделю уезжает из Англии и очень не любит возить с собой вещи. Думаю, он его и не открывал.
— Он возвращается в Аризону?
— Я спрашивала его, и он весьма решительно ответил: «Нет, нет!» Я думаю, он потерял работу.
Джейн смертельно хотелось узнать, находится ли ее фото по-прежнему на внутренней стороне крышки ящичка с анаграммами, но она небрежным движеньем бросила сверток в секретер и дождалась, пока Оливия выйдет, чтобы купить что-нибудь к ужину, прежде чем снова взяла его в руки. В мгновение ока она распаковала ящик и, еще не открыв крышку, смотала бечевку в аккуратное кольцо. Внутри не было ничего, кроме четырех блестящих следов в тех местах, где была наклеена липкая лента. В конце концов Дэн, очевидно, раскрыл сверток и взял ее фотографию. «Что он с ней сделал?» — подумала она.
Дэн исчез, как камень, брошенный в колодец. Джейн ловила слухи о нем на литературных вечерах и уикендах, но все они были неубедительны. Одни говорили, что он вернулся в Аризону, но Оливия снова повстречала Пат Гаррис, и та рассказала ей, что Брэнда сейчас увлечена одним молодым скульптором-абстракционистом. Другие слышали, что Дэн в Москве преподает бэзик-инглиш в рабочем университете, но Джейн знала, что в Советском Союзе бэзик-инглиш рассматривается как часть империалистической пропаганды, а для преподавания там теперь требуется диплом колледжа и доскональное знание всех шести форм инфинитива. Она была уверена, что Дэн не удовлетворяет ни одному из этих требований. Слух о его согласии занять в Дулуте место умершего отца казался более правдоподобным. Джейн полагала, что из Дэна мог бы получиться прекрасный священник; многие люди приходили бы к нему за помощью и оставались бы, чтобы помочь ему самому, а помощь другим людям приводит американцев в отличное настроение, и в этом, как думала Джейн, и состоит обязанность священника — на втором месте после обязанности заставить их чувствовать себя несчастными грешниками.
Подруги почти перестали вспоминать о Дэне, после того как Джейн овладела идея, близкая им обеим, а именно ободрать обои в гостиной и вернуться к побеленным стенам (разумеется, с голубоватым оттенком). Некоторая холодность в отношениях возникла между ними, когда Джейн в поисках чистого носового платка наткнулась в ящике с бельем Оливии на свою фотографию, которую она посылала Дэну. Ей уже пару раз во время ночной бессонницы приходила на ум ужасная мысль, что это Оливия, а не Дэн, открыла ящичек и извлекла оттуда ее фото, и теперь она убедилась в своей правоте. Но перемены в облике их гнездышка были настолько важны обеим, что раздоры временно поутихли.
Джейн слышала об удивительной маленькой женщине, которая приходила в вашу комнату и проводила в ней целый день, чтобы впитать в себя атмосферу помещения, прежде чем поставить стенам диагноз. Она смешивала краски сама и имела своего собственного штукатура; говорили, что она весьма разумна. Оливия полагала, что лучше доверить работу одной из крупных фирм, не стоит охотиться за каким-то дилетантом из джунглей (чудесная маленькая женщина обитала в одном из новых кварталов за городской чертой Лондона), и в конце концов им требовалось всего лишь побелить стены. Джейн знала, что маленькая женщина отнюдь не дилетант и что она выполнила прекрасную работу для ее знакомых; а белый цвет один из самых коварных; крупные фирмы превратят комнату в Идеальное Жилище, и их люди, если за ними недосмотреть, всегда добавляют слишком много голубой краски, так что из помещения получается больничная палата. Стены — Джейн не раз имела случай напомнить об этом своим читательницам, когда на рынке появлялась новая краска или вид обоев, — это самая важная деталь комнаты, и у нее даже появилась надежда извлечь из маленькой женщины материал для своей рубрики (кто знает?).
Кончилось тем, что Оливия поехала за город в поисках маленькой женщины, но той не было дома; это, однако, не помешало Оливии рассказать, вернувшись, кучу всякого вздора. Когда никто не отозвался на ее звонок, она заглянула в окно на первом этаже и обнаружила уютную гостиную. На камине расположились фарфоровые статуэтки, в углу дедушкины часы, ковер выглядел и в самом деле хорошим, а в другом углу стояла огромная ваза из слоновой кости, заполненная чертополохом. В комнате было два стола, один стоял у стены, а на нем зачехленная пишущая машинка и кипа бумаги; на другом столе, стоявшем под самым окном, Оливия, поднявшись на цыпочки, смогла разглядеть плоскую металлическую коробку и замшевый мешочек с распущенным шнурком. Оливия была уверена, что кроме этих знакомых предметов в коридоре, хорошо видимом сквозь открытую дверь, висело пальто из верблюжьей шерсти.
— Это все? — спросила Джейн.
— Не совсем. Я уверена, что в холле, рядом с вешалкой, я видела ручку детской коляски.
— Полно, Оливия!
— Ты хочешь сказать, что не веришь мне?
— Я поверила в вазу с чертополохом и в фарфоровые статуэтки, но ни на секунду не поверила в доску для скрэббла; после этого стало ясно, что ты зашла чересчур далеко и выдала себя.
— Я хотела только посмешить тебя.
— Ты перестаралась. Я сразу поняла, что детская коляска это неправда.
— Откуда ты могла знать?
— Я знаю Дэна.
— Когда-нибудь какая-нибудь женщина покажет тебе, что ты ошибаешься.
— Может быть, это будешь ты. Стоит подождать еще двадцать пять лет, чтобы посмотреть, как ты будешь толкать коляску в Кенсингтон-гарденс.
— Через двадцать пять лет нам будет по семьдесят пять.
Для двух пятидесятилетних женщин эти слова значили не больше, чем для девушки семнадцати лет. Они просто не могли представить себя в семидесятипятилетнем возрасте, как большинство людей не могут представить себя мертвыми.
В тихой заводи Блумсбери перемены и упадок были менее заметны, чем в других местах Лондона. Заборы, заклеенные рекламными призывами выпить чашечку чая или кружку «Гиннесса», скрывали места падения бомб, и дикие вьюнки пробивались за изгородью сквозь навороченные камни; но потом пришли люди с бульдозерами и кранами и в один день снесли заборы и увезли камни вместе с вьюнками. Лишь упорные кусты крапивы продолжали произрастать во все время строительства; дамы больше не приезжали из предместий, чтобы обменять романы у Мьюди[100], который наконец уступил в конкурентной борьбе более современным библиотекам, раскинувшим свои отделения по всей Англии. Австрийские официанты в Венском кафе уже не вставали нехотя, отрываясь от игры в шашки в задней части зала,
