Книга Чёрная кровь Сахалина. Каторжанин - Александр Башибузук

Шаг, второй, третий и четвертый… А дальше и идти некуда…

Выкрашенные серой казенной краской стены, бетонный пол, под потолком – маленькое окошко с решеткой из толстых металлических прутьев. Узкая койка, маленький столик и табурет, намертво вмурованные в пол. Железная дверь с «кормушкой»…

С чего все началось, тем и закончилось… Почти тем же… Потому что начал я свою очередную попаданческую эпопею уже амнистированным каторжником, а сейчас нахожусь под следствием с более чем вероятными шансами вернуться на каторгу, возможно, даже пожизненно. Да уж… Хотя поначалу все было вполне пристойно.

Переход дался очень трудно: японская лоханка ну никак не походила на комфортабельный круизный лайнер, да еще, как по заказу, всю дорогу штормило. Все это в условиях страшной теснотищи жутко выматывало, и я успел трижды проклясть Максакова, удумавшего переться во Владивосток, а не куда поближе. Но дошли без происшествий.

Правда, на канонерской лодке, встретившей нас на подходе в бухту Золотой Рог, долго отказывались верить, что мы не японцы, даже несмотря на слепленный из подручных материалов Андреевский флаг и абсолютно неазиатские морды. Правда, после того как высыпавшие на верхнюю палубу бойцы обругали по матушке встречающих, те наконец прониклись и спешно отконвоировали нас в бухту.

Ну а там… А там… Даже если бы во Владивосток наведался сам царь-батюшка, он не встретил бы такого приема. Не знаю, каким образом о нашем прибытии узнал народ, но на причалы высыпал практически весь город. А вот военные власти, скорее всего, просто не знали, что с нами делать.

Я выстроил личный состав, честь по чести доложился, после чего нас… отпустили. Да, на все четыре стороны. Это меня, признаюсь, напрочь ошарашило, так как я вполне резонно ожидал разных пакостей со стороны властей за свои художества. И даже заранее ссадил Свиньина с Шарлем, Майю с Мадиной и Луку с Тайто, чтобы на свободе остался хоть кто-то, на кого можно надеяться.

Впрочем, ожидания вскоре оправдались с лихвой. Едва народ донес меня (да, в буквальном смысле, на руках) в лучшую в городе гостиницу, как туда следом заявились жандармы и попытались меня арестовать. Но ничего хорошего из этой затеи не получилось. Лично я не сопротивлялся, но моментально взбесились жители города, в громадном количестве собравшиеся вокруг гостиницы.

Полицейскую карету в мгновение ока разнесли в щепки, а самим жандармам здорово намяли бока под лозунгом: «Не отдадим начисто проигравшей войну сволоте настоящего героя». Усмирять толпу прибыли солдаты из местного гарнизона, народ же в ответ стал разбирать брусчатку и строить баррикады из подручных материалов.

Я мог под шумок спокойно сбежать, но не стал этого делать. Мало того, вышел на балкон и немного успокоил людей, после чего добровольно отправился с жандармами. Почему так? По нескольким причинам. Во-первых, не хотел, чтобы из-за меня гибли люди, и не хотел убивать сам, во-вторых, своим побегом я просто подтвердил бы все возможные обвинения в свой адрес и окончательно поставил бы себя в России вне закона, в-третьих, понимал, что предъявить мне особо нечего, а в-четвертых, открытое противостояние властям могло сильно помешать одной моей задумке, неожиданно возникшей еще по пути во Владивосток.

Хотя, кажется, я все-таки сильно просчитался. Но об этом – немного позже.

В общем, открытого бунта удалось избежать, а меня благополучно определили в одиночную камеру городской тюрьмы, где я и торчу уже больше двух недель. Что случилось с остальными – не знаю, зато уже в курсе, из-за чего меня задержали, – конечно, из-за жалобы японцев, которые не преминули наябедничать о моих художествах.

Правда, никаких обвинений мне пока не выдвинули, да и сижу я очень даже неплохо: кормят сносно и вдоволь, куревом снабжают исправно, каждый день выводят на прогулки, а персонал и следователи отменно вежливы, предупредительны и даже почтительны.

Но чем все закончится, я даже не представляю, хотя ничего хорошего и не жду. Предъявить им мне просто нечего, а если даже попытаются, при публичном судебном разбирательстве от любых обвинений камня на камне не останется, и власти это прекрасно понимают. Но наказать, дабы поддержать реноме ревностных сторонников международных обязательств, просто обязаны. Вот и получается, что единственный выход у них – это тихой сапой угробить фигуранта скандала, то бишь меня, а потом отчитаться – мол, так и так, нетути уже некоего Любича Александра Христиановича, ибо оный Божьей волей помре.

В коридоре неожиданно раздались гулкие шаги, следом залязгали запоры, через пару секунд дверь отворилась и на пороге камеры появилась пара еще незнакомых мне надзирателей.

– Извольте пройти в баню, господин Любич. – Кривоногий усач изобразил несколько карикатурный почтительный поклон.

Второй, полный коротышка, просто угодливо улыбнулся.

Я молча кивнул, заложил руки за спину и вышел из камеры. В баню так в баню – лишний раз помыться не мешает. И только когда с лязгом захлопнулись двери помывочной, сознание прострелила неожиданная тревога. И очень скоро эта тревога нашла свое воплощение в виде двух лениво вставших с лавок квадратных амбалов в арестантской робе.

Верзила с физиономией умственно отсталого индивидуума молча протянул мне на раскрытой ладони свернутую бухточкой веревку, а второй, с побитой оспой плоской мордой, весело гоготнул:

– Ты, это, давай сам. И нам работы меньше, и тебе легче придется.

«Все-таки решили угробить…» – почему-то весело подумал я и подчеркнуто испуганно шарахнулся к двери.

– Ну куда ж ты… – Плоскомордый огорченно хмыкнул. – Ну… ежели хошь, можешь постукать, тока никто не откроет, истинно говорю.

Я несколько раз саданул кулаком в дверь, а потом, жалобно хныкнув и подпустив в голос дикого ужаса, попросил:

– А может, не надо, родненькие, Христом Богом прошу…

– Надо, фертик, надо, – осклабился рябой. – Ты, конечно, герой и все такое, но дорога у тебя одна – в петельку.

– А можно… я сам?

– Можно, можно! – Амбалы дружно закивали. – А ежели хошь, мыльцем веревку натрем, для сподручности, значится…

Я обреченно всхлипнул и шагнул к громилам. Протянул левую руку за веревкой, а потом слегка припал на ногу и правой влепил резкий и короткий апперкот рябому в челюсть. Вторым увлечением штабс-ротмистра был бокс, которому он отдавал почти столько же времени, сколько и стрельбе, так что удар вышел на загляденье. Звонко лязгнули зубы, амбал громко икнул и с грохотом рухнул на пол.