– Роночка, ты же обещала! – взмолился перепуганный моим пророческим приступом Пелли.
– Ну не буду, не буду! Жди меня в Гарсе, оруженосец! И ни шагу отсюда до утра!
Теперь здесь сделано все. Можно идти.
Я рванула дверь и вылетела в коридор, до синих чертиков в глазах взбешенная немыслимой глупостью человечества, тупо верящего таким как я проходимкам, которые бормочут всякую с трудом переводимую на нормальный язык чушь, подглядывая в замочную скважину за грядущим.
Много ли увидишь в крохотную дырку крохотным человеческим умом?
Шарахнувшаяся из-под ног шавка остервенело меня облаяла. Откуда в помещении собаки?
Вынырнув из мерцающего сине-золотого марева, я обнаружила, что иду уже не по щербатой мозаике западной башни. Под ногами хрустела засохшими комочками грязи пыльная мостовая, и вокруг дымилась от зноя улочка едва знакомого городка, раскинутого на многочисленных островах в дельте северной реки Исты, воды которой, смешанные с морскими до горечи, уже нельзя пить.
Раскаленная улочка казалась нарисованной. Плоской. Нереальной. Правильно, я же забыла сказать слово, которому научила меня русалка в замке Аболан. Оно вылетело из головы, а я вылетела, потеряв голову, и все стало на нужные места. Мы с этим словечком где-то в нигде пересеклись, и в наказание за забывчивость вместо настоящего порта Элин я нарисовалась на его нарисованной улочке.
Одинокий прохожий оглянулся на лай, спросил что-то на незнакомом языке. Я оторопело уставилась на него: разве я не сплю? И решительно прошествовала за угол, где в воспоминаниях предполагалась набережная. Там она и оказалась. Альерг давным-давно провозил меня через этот морской городок в нашем длинном путешествии из Ирда в Гарс. Еще дальше на север, где-то в море, на одном из островов Северного Архипелага находилась Цитадель Бужды.
Если верить Сильвену, пробужденные в северном Элине должны встречаться на каждом шагу. Но первым, кого я встретила, не считая собаки и прохожего, был незадачливый ученик Лиги. Он стоял с этюдником и размашистыми мазками торопливо кидал краски на приколотую загрунтованную холстинку. Я узнала крючковатый нос, острую бородку и кудрявую, длинную шевелюру Мертвого Глаза. Вот и верь после этого слухам. Рисует по-прежнему!
Осторожному взгляду, брошенному через плечо мастера, открылось зрелище, сразу захватившее дух: на холстинке бушевала гроза, дыбилось и ворочалось черно-лиловым лохматым зверем забешеневшее море, вспенивая мощные загривки волн. Но при всей избитости сюжета я едва устояла на ногах от потрясения – с полотна яростно хлестала ужасающая, первозданная, неприрученная мощь невероятного живого существа. Я задохнулась от его неодолимой силы, властно хлынувшей и изъявшей меня из моего маленького мирка в эту невообразимую Вселенную.
Мучительно вернувшись в крошечное, по сравнению с этим гигантским всеохватным, человеческое тело, я не смогла сдержать восхищения, простонав:
– О-о-о! Этто что-то!!!
– Правда?! – по-детски восторженно спросил мастер, весь светившийся от возбуждения так, что с него слетали искры. – Это портрет с завтрашней натуры. Таким море будет завтра, вот увидите. Но тогда попробуй-ка постоять здесь с этюдником! А сегодня – самое то!
– Да, на такое надо смотреть на расстоянии, – согласилась я.
Он оглянулся с радостной улыбкой. И вдруг перепугался, грудью закрывая детище, словно я немедленно испепелю его на месте:
– Радона?! Что вы здесь делаете?
Пришлось промолчать. Не говорить же, что мне нужен какой-нибудь завалящий пробужденный! Тогда придется долго объяснять, зачем он мне нужен, а времени и без того мало осталось. Округлившимися от изумления глазами Пьетто оглядел меня и покачал головой, поняв, что девушка в беде: чумазая, исцарапанная, в красивом платье, резко контрастировавшем с ободранными, обожженными руками и общипанной косой. Драная кошка с бантом на шее и без гроша в кармане. Его испуг тотчас уступил место заботливому участию:
– Что с вами стряслось? Подождите, я сейчас!
Пьетто быстренько свернул этюдник, расплескивая в спешке краски из баночек, взвалил короб на плечо и, ухватив меня за руку, куда-то потащил, объясняя по дороге, что он тут недалеко живет и его супруга быстрее разберется, чем и как мне помочь. О супруге он говорил с такой теплотой, что даже голос дрожал от счастья. Это что должно было случиться, чтобы закоренелый холостяк, да еще и мертвописец, вдруг ожил? Я понадеялась, что Мертвый Глаз никогда не писал портрета избранницы.
Крохотное жилище художника ошеломляло. Я попятилась, едва переступив порог: стены сплошь кипели, бурлили, ярились, тосковали, смеялись, нежились, кишели невероятной жизнью невиданных существ. Они были пойманы в холсты и рамы, но постоянно вываливались, выплескивались и вырывались, поглощая смотрящего. Назвать их пейзажами и натюрмортами было невозможно.
Одно из существ вышло из большой рамы, плеснув занавеской, и. нежно улыбаясь, предложило мне чашку травяного отвара с печеньем. Только почувствовав рассыпчатые крошки во рту, я осознала, что эта ожившая солнечная полянка – человек во плоти.
– Моя жена Льенна, – гордо представил ее Пьетто.
– Вы меня совсем зачаровали, – пробормотала я растерянно, тая от удивительного наслаждения просто смотреть.
Она озарила комнату брызнувшим, как солнечные зайчики, смехом. Даже слово «прекрасная» было холодным и бледным рядом с ней и не смело прильнуть, чтобы согреться. Стояло поодаль и млело от счастья. Не любить ее было невозможно.
– Я не жил, Радона. Только сейчас начал, – неожиданно признался Пьетто. – Этого не объяснить. Как слепому не рассказать, что такое цвет. Как глухому не показать, что такое звук.
Он, смущенно улыбаясь, развел руками, не в силах передать мне понимание зрячего.
Единственное, чем я могла отблагодарить за дивное ощущение рая, в которое они меня окунули, – изгнать их.
И я разрушила рай советом бежать сейчас же, немедленно, потому что к ночи здесь будет сущий ад. Так или иначе будет. Других вариантов будущего просто не было. Они дружно кивнули, и мне стало понятно, что они не успеют. Пока Пьетто будет спасать эти бесчисленные картины, его накроет либо Бужда, либо шторм.
– Спасайтесь! Оставьте все и бегите! Пьетто, вы же сами видели, что здесь будет!
– Здесь вся моя жизнь, – прошелестел художник, оглядывая многочисленные холсты.
– Не вся, Пьетто! Был у тебя огонь, будет вода, но будут еще и медные трубы!
Они снова дружно кивнули, взявшись за руки. Я покинула их, плача от бессилия.
С моря дул легкий бриз, дневной зной пошел на убыль, и улочки стали более оживленными. Я растерянно огляделась: ну, и куда сейчас? В порт, искать ближайший рейс до Цитадели? Я уже жалела, что отказалась от монетки из щедрой горсти Пьетто.
