Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73
Но нет, это не она… Не может быть. Это не его Бланшетт.
Эта женщина килограмм на двадцать худее его Бланш. Седые волосы спутаны. Кожа обтягивает скулы. Она с трудом переводит дыхание; Клод замечает сломанный зуб и чуть не отворачивается. Ее руки, когда-то изящные, с аккуратным маникюром и неизменным красным лаком, дрожат. Ногти сломаны. Она босая; грязные ноги кровоточат.
Но глаза… это глаза его Бланш.
– Бланш! – Он бросается к ней, но не решается прижать жену к себе. Она такая хрупкая. Когда он обнимает ее за плечи, чтобы помочь сесть в машину, она вздрагивает от боли. – Что они с тобой сделали, любовь моя?
Он не хочет этого знать, но ничего не может с собой поделать – вопрос сам срывается с губ. Бланш качает головой и закрывает глаза, устроившись на пассажирском сиденье.
Клод стискивает зубы при каждом толчке, каждом гудке клаксона. Вокруг еще столько опасностей! Немцы, отрезанные от своих полков, загнанные в угол, а значит, особенно агрессивные. Мины, которые, по слухам, заложили участники Сопротивления. Стычки и перестрелки, которые продолжаются даже в самом центре города.
Он отчаянно болтает – пересказывает жене последние сплетни. Лишь бы заполнить тишину, отогнать страх, заглушить ее прерывистое дыхание.
– Фон Динклаге уехал, и Шанель вернулась в Париж. Она потеряла все. И теперь совсем беззащитна. – Клод жаждет услышать голос Бланш. Он хочет этого так сильно, что готов на все: исполнить арию, заявить, что застрелил самого Гитлера, – лишь бы она заговорила. Просто называла его по имени. – И Арлетти тоже. Ее любовник-нацист исчез. Ходят слухи, что французские граждане, которые «сотрудничали» (это теперь так называется), уже в тюрьме. Думаю, завтра американцы возьмут город. Почти все немцы покинули «Ритц», осталось несколько человек. Но мы все равно должны быть осторожны. Какое-то время. А потом, любовь моя, мы будем праздновать! Весь Париж будет праздновать, как никогда!
Она по-прежнему не открывает глаза и не издает ни звука. Исчерпав свой словарный запас, Клод замолкает. Когда-то он считал французский самым совершенным языком в мире; ведь, помимо прочего, он помог Клоду завоевать Бланш. Она часто говорила, что влюбилась в него из-за акцента. Но война разрушила и эту иллюзию… Война не имеет смысла ни на одном языке.
Наконец они сворачивают на Вандомскую площадь. Нацистские грузовики и танки исчезли, но свастика все еще висит над входом. Главное, что они дома! Его сердце переполняет радость.
Аузелло вернулись в «Ритц».
Когда Клод несет Бланш вверх по лестнице, он замечает, что у главного входа собрался весь персонал; Бланш поднимает голову и тоже видит их. Она пытается сделать глубокий вдох, но не может. Прижав руку к груди, задыхаясь от боли, она хрипит: «Пожалуйста, опусти меня».
Он повинуется, хотя и боится, что она упадет.
– Отныне – только парадный вход, – шепчет она; ее глаза на костлявом лице ярко горят.
Сотрудники не могут скрыть ужаса при виде Бланш; Мария-Луиза Ритц со слезами бросается к ней. Клод снова берет жену на руки и несет ее по коридору грез (теперь его витрины пусты – нацисты забрали все «грезы» с собой) в крыло, выходящее на улицу Камбон. Там они садятся в служебный лифт; по лестнице она подниматься не может.
– Милый Клод, – шепчет Мария-Луиза, когда он переступает порог своего номера и бережно опускает жену на кровать. – Дорогой Клод… Дорогая Бланш… – Мадам Ритц всхлипывает, слезы текут по ее густо напудренным щекам. – Как такое могло случиться здесь, в Париже! В доме моего мужа.
Она качает головой и уходит, сочувственно пожав Клоду руку.
– Любовь моя, – шепчет он, глядя на Бланш, такую хрупкую и слабую. – Я… я старался, чтобы ты была в безопасности. Я хотел, чтобы все мы были в безопасности.
– У тебя паршиво получилось, – смеется она; звук похож на хруст стекла, раздавленного нацистским сапогом.
– Не надо. – Клод не может этого вынести. В то же время он не может не гордиться ею, не восхищаться тем, что она способна смеяться над ужасом, который пережила. – Не надо. Я недостоин тебя, Бланш. Недостоин того, что ты сделала для Парижа. И для меня.
– Хватит врать, Клод. – Теперь она плачет; он аккуратно ложится на кровать и прижимается к жене всем телом, не обращая внимания на грязь и вшей. – Между нами больше нет недомолвок. Я сказала им… я сказала проклятым нацистам, что я еврейка.
– Так вот почему они… – Клод не может заставить себя произнести слово «пытали».
– Нет, они начали раньше. И они мне не поверили. Они не поверили, что здесь, в «Ритце», могут быть евреи.
– Мы больше не будем это скрывать, – обещает Клод. – Отныне мы будем говорить только правду, моя дорогая.
Она лежит так тихо, что Клоду кажется, что она заснула; внимательно прислушавшись, он улавливает ее прерывистое дыхание.
– Я обещаю, что ты будешь в безопасности, – шепчет он. – Всегда. Я готов пожертвовать чем угодно, чтобы защитить тебя.
Клод не уверен, что смог бы выполнить оба этих обещания – обещание говорить правду и обещание защищать ее – даже в мирное время. Но он знает, что должен хотя бы попытаться.
И еще одно.
Больше никому и никогда не придется рассказывать Клоду Аузелло, какая у него храбрая жена. Он будет убеждаться в этом сам, каждое утро, каждый вечер. Он будет дорожить каждым разговором, каждым мимолетным взглядом. Каждой ее улыбкой и каждой слезинкой.
Он никогда не будет ее достоин.
«Ритц»
25 августа 1944 года
– Я пришел освободить «Ритц»! – кричит он, выпрыгнув из джипа, упершись руками в бока и широко расставив ноги, напоминающие стволы деревьев. Его борода стала длиннее и пышнее. И белее, чем в тот день, когда он был в «Ритце» в последний раз.
Но его все равно узнают. Сам Хемингуэй пришел освободить «Ритц»!
Клод Аузелло, стоя у входа, подавляет вздох. «Ритц» уже освобожден: последний нацист ушел вчера вечером. Ушел пешком, рыча и изрыгая ругательства. Когда за ним закрылась дверь, персонал рыдал и ликовал. Сотрудники маршировали по отелю, как солдаты, срывая со стен свастику. Праздновали в императорских апартаментах, прыгая на кровати, где спал Геринг, надевая его халаты с перьями марабу и танцуя под его любимые песни – как ни странно, немец обожал сестер Эндрюс, особенно их «Bei Mir Bist du Schön». Они вдесятером залезли в огромную ванну (предварительно, конечно, вымыв ее) и пили хорошее шампанское, которое Клоду удалось спрятать от немцев на складе за Сеной.
Хемингуэй достает из кобуры пистолет – немецкий пистолет, при виде которого многие невольно вздрагивают. На Хэме форма американского солдата. С ним еще четверо американцев.
Он взбегает по ступенькам; Клод Аузелло почтительно кланяется.
– Я здесь, чтобы освободить бар «Ритца», – заявляет Хемингуэй, запрокидывая голову. – За мной, ребята!
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 73
