Ислам смотрит в её глаза и говорит со смехом:
— Я не понимаю. Прости, Босс, я понял только «некому».
Она с досадой сжимает его руки. Делает три глубоких вдоха, но это ещё больше разжигает огонь. Теперь горит даже воздух перед её лицом, и Сонг обстоятельно, обозначая каждое слово выдохом, произносит:
— Тебя долго не было. Работать некому совсем.
Она подумала и со следующим выдохом отправила крепкое бранное слово.
Ислам дёргает локоть и говорит жалобным голосом:
— Больно. Вы, наверное, занимаетесь дзюдо.
— Айкидо, — говорит она, остывая. — Занималась в Китае, вместе с Джином. Где ты пропадал? Почему от тебя так воняет? Ты весь мокрый. Иди помойся и переоденься. Твоя форма ждёт тебя.
— Не хотите мне сначала рассказать, как у вас дела?
Сонг взрывается, словно нашпигованный перцем и острым соусом кусок рыбы во рту.
— Мы не закрываем кафе, хотя там, на улице, — война. В Китае тоже такая была в восемьдесят девятом, Пекин и Гуанчжоу вскипели, как шлюха, которой не заплатили. Я знаю, о чём говорю. Сегодня ночью всё началось, но завтра будет только хуже. Я думала, ты, может быть, уже в полиции. В тюрьме. Может быть, сидишь где-нибудь со своими чумазыми студенческими друзьями и пьёшь дрянное пиво.
— Где сижу?
— Не знаю. В окопе.
— Я с этим завязал, — смеётся Ислам. — Слишком грязно, и пиво дрянное… А где все ваши девочки?
Сонг уязвлённо выпрямилась.
— У этих шалав нашлись друзья-студенты, которым, видите ли, требуется поддержка. Студенты — это так ужасно. Они всё время бунтуют. Что в Японии, что в Китае — я рассказывала? — тоже ни дьявола не хотели учиться. Ты всё ещё студент?
— И с этим я завязал.
— Хорошо, — она довольно кивает. — Я слышала, у вас очень трудно без образования. Как и везде. Но это ничего: у нас ты можешь работать без образования до самой старости. Теперь иди мойся. От тебя прёт, как от протухших моллюсков, великий Будда…
Он выходит из душевой одетый в форму бармена, какое-то время стоит, прислонившись к двери, и с удовольствием нюхает носовой платок. Сонг, пробегая мимо, берёт его в оборот:
— Присаживайся за свободный столик. Сегодня ты на правах гостя, и я покормлю тебя за счёт заведения. Но завтра будь добр становиться за стойку и работать. Мы вчера не закрывали кафе до упора, почти до четырёх, хотя на улицах было очень страшно. Мы слышали крики, вон там, за теми домами, был пожар. А потом выстрелы. Наши клиенты очень пугались. Пришлось выключить свет и вывеску, чтобы с улицы было не видно.
— Вы настоящие герои, — с нежностью говорит Ислам. — Вы мои герои.
— Если ты так хочешь, — манерно отвечает Сонг.
Она сегодня вулкан, и потоки сбивчивой, гневной русской речи вперемешку с китайскими и японскими словами не остановить. Даже Джин проявляет чудеса красноречия, кивая и вставляя какие-то невразумительные междометия.
Исламу очень хочется заткнуть уши, но приходится слушать, вращая между ладонями чашку с кофе. Он узнаёт, что утром, как раз, когда он шёл через город в своих невозможных сланцах, бунт уже стихал. Восставшие, в числе коих учащиеся четырёх вузов и некоторое количество неблагонадёжного контингента, прокатились по центральным улицам, круша всё вокруг и распевая песни. Как передавали утром по телевизору, бунт вспыхнул из-за смерти при невыясненных обстоятельствах одного из ребят, тело которого пронесли через весь старый город. Они ничего не требовали, просто распевали песни и колоссальной похоронной процессией двигались, словно скальпель в плоти, через город. Да, настроения были отнюдь не мирные, стёкла брызгами летели во все стороны, многие их тех, кто оставлял там на ночь машины, наутро нашли их поднятыми на крылья.
Продвигались до тех пор, пока на пути этого лезвия не встретилась кость.
Спецподразделения и отряды полиции встретили их на подходах к зданию горадминистрации и городского суда, где и произошли в облаках слезоточивого газа самые жестокие столкновения. После того как студенты пустили в ход арматуру, и среди полицейских появились пострадавшие, обе стороны обезумели. Студенты, поняв, что теперь уже отступать поздно, дрались не на жизнь, а на смерть, а органы правопорядка открыли огонь. Это были травматические пули, но у кого-то они внезапно оказались боевыми.
Это и поставило точку в ночной драме. Ещё час полиция преследовала по дворам и переулкам разбегающихся бунтовщиков. Многих не поймали, но многих скрутили и увезли в неизвестном направлении. От входа на главную площадь города потом долго развозили на каретах скорой помощи тела. Со стороны полиции — около сорока человек тяжелораненых, про бунтовщиков же ни слова. Но среди них больше жертв, подозревает Ислам, неизмеримо больше.
— Кажется, я сегодня исчерпала свой запас слов, — говорит Сонг. — Мне нужно передохнуть и выпить.
Ей и правда всё труднее шевелить губами. Каждому на день отпущен свой запас слов, Ислам подозревает, что это зависит от типа характера, но в большей мере от национальности. Турки, например, могут говорить без умолку и даже во сне умудряются шевелить губами. Европейцы сдержаны в большей степени, чем, например, русские. А вот у азиатов слов совсем мало. Наверное, Сонг израсходовала всё накопленное за неделю его отсутствия.
В чашке у неё кофе с коньяком, и Сонг выливает её в себя, словно горячую чёрную смолу. Жмурится и говорит:
— Больше я ничего не знаю.
«Зато знаю я», — проговаривает про себя Ислам. Как бы ни бежал от этого знания, оно всё равно здесь, сахаром растворяется в кофейной чашке, стелется на глянцевом полу кремовым светом, робким миром выглядывает из-за штор на улицу. Можно уже идти на работу или всё ещё опасно?.. А вдруг что-нибудь?..
Потому что любое знание стремится к тому, кому оно предназначено. Любая информация стоит неизмеримо больше любых денег. Особенно если она имеет значение только для тебя.
Она ляжет тебе камнем в заплечный рюкзак. Таково свойство любых знаний. Не обособленных, закрытых от мира в сундучок книг, но предназначенных для тебя лично. Ты будешь карабкаться по канату и целить в небо, но она будет тянуть тебя вниз. Потому как если ты доберёшься до самого верха налегке, все эти камни встретят тебя уже там. Не затем же ты взбирался на небо, чтобы попасть в сад камней?..
Это только начало. Да, наверняка человеческую кровь пришлось отмывать с асфальта специально нанятой бригаде пожарных. Наверняка бунтовщиков не выпустят на свободу так скоро, как они надеяться. Но газ открыт, и он теперь будет наполнять комнату до тех пор, пока кто-то вновь не зажжёт спичку. Если, конечно, те, кто наверху, не покопаются в истории и не поменяют что-нибудь кардинально. Но они не поменяют. Будут пытаться усидеть на прохудившемся матрасе до последнего — до тех пор, пока не окажутся по горло в воде.
Тем более если среди бунтовщиков есть такие люди, как Слава. Как Наташа, которая наверняка была рядом с ним там, на острие копья. В этих двоих отчего-то Хасан не сомневался. Он мог бы набрать сейчас Наташин номер и послушать долгие, как сердечный ритм спящего человека, гудки. Мог бы посидеть и повспоминать, как хорошо было им троим в оранжевом государстве — троим гражданам, не троим королям, вытирая платком проступающие слёзы. Для Натальи оно перестало существовать со смертью Яника, но что такое одна смерть в масштабе целого государства? Государство это всё ещё здесь, в сердце настоящего патриота, оно будет жить, пока жив он, Ислам. И Ислам как будто бы даже знает, где найти новых граждан. Попробовать найти…
