Китаев разыгрывал перед художником пантомимы. Борис с удивлением наблюдал, как он хорохорится, изображая людей, которых ему вряд ли когда-нибудь доведется повидать.
Впервые увидев Китаева, Ребров ощущает, что попал на какой-то спектакль.
– Уж попробуйте, – чуть ли не с вызовом сказал посетитель, – придумайте что-нибудь! Я в этом “Салоне”, в номерах, еще ночь буду… Кухня у них отвратительная.
Борису вдруг показалось, что все это какое-то представление.
Об Иване Каблукове Борис Ребров записывает в своем дневнике: “Его бы писать, или в театре ему играть”.
Эмигранты, обитатели Ревеля, сродни посетителям фотоателье, о которых размышляет Ребров. Они словно позируют перед объективом, словно надевают выходные костюмы, которые никогда не носили, создают внешний образ, репутацию, притворяясь политиками, предпринимателями, аристократами, философами, писателями, стойкими борцами с большевизмом. Возникает странный приглушенно-полупрозрачный мир фикций, симуляций, знаков, ни к чему не отсылающих, мир постоянно тасуемых плоских игральных карт, за которыми нет никаких смыслов и сущностей. Скольжение, чередование знаков, едва ли прикрывающих пустоту, бездну, и составляет содержание двух первых частей романа.
В своих интервью Андрей Иванов всячески отвергает какие бы то ни было параллели с современностью, но они сами собой напрашиваются. Ведь нынешнее общество спектакля строится ровно на тех же принципах. Культуре и потребителю нужны не писатели, не ученые, не политики, а те, кто себя таковыми изображает, кто удачно создает свой медийный образ. Именно репутация, а не результат труда (научное открытие, написанный роман, политическая реформа), приносит деньги. Тебе платят не за то, что ты художник, а за то, что ты старательно играешь роль художника.
“Харбинские мотыльки” рассказывают о зарождении русского фашизма в эмиграции. Фашизм здесь не разоблачается как идеология душегубов и антисемитов, а показывается скорее как театральный инстинкт, доведенный до крайности: в адептах фашизма подчеркнута склонность к театрализованным ритуалам, к публичным спектаклям, к драматической жажде смерти, к эстетизации решительно всего – от повседневных поступков до большой политики. Борису Реброву, вовлеченному в этот мир, в какой-то момент начинают мерещиться куклы, оклеенные бумажными свастиками.
Сам же центральный персонаж “Мотыльков” поначалу избегает этой игры. Он испытывает те же душевные муки, что и персонаж романа Орхана Памука “Снег”: вокруг играется спектакль, у каждого – своя роль, а он – единственный, кто живет всерьез и оттого страдает и сходит с ума. Впрочем, театральность в какой-то момент овладевает и Ребровым. Пробуя себя в роли художника, kunstnik’а, он театрально именует себя Boriss Rebrov и пытается выстроить свой внешний образ:
Kunstnik, думал он про себя, Boriss Rebrov, и казался себе кем-то другим, иностранцем с непроницаемым лицом.
Спустя много лет он себе признается:
“Все эти годы я не жил, я притворялся”.
Время в романе тянется медленно, и кажется, этот спектакль не закончится уже никогда. Но годы идут, и представление постепенно завершается. Все видимое – знаки, дутые репутации – начинает рассыпаться, обращаясь в пыль. Тут аллюзия на библейское “прах ты и в прах возвратишься” (Быт. 3:19), но образ пыли и праха отсылает читателя к текстам Бориса Поплавского (“Аполлон Безобразов”) и Т. С. Элиота (“Бесплодная земля”). Появившись где-то в середине романа, этот образ постепенно становится навязчивым лейтмотивом. Пыль истории, пыль времени вырывается из щелей, мотыльками моли врываясь в воздух. Постепенно открывается кошмарная апокалиптическая пустота, сущность жизни. Декорации убирают. Актеры – русские эмигранты – покидают сцену Ревеля, разъезжаются и умирают.
