— Гарри!
Впереди, на склоне, человек в лохмотьях побежал, спотыкаясь.
— Я ничего такого не сделал!
— Гарри, я не из полиции! Это же я, Сэм Уэллс!
Беглец, помедлив, остановился, застыл на скале над морем, руки в перчатках теребили длинную бороду.
Сэмюэл Уэллс, ловя ртом воздух, подбежал к нему, не касаясь, чтобы не спугнуть.
— Гарри, болван ты чертов. Сколько недель прошло! Я уж боялся, что не найду тебя.
— А я боялся, что найдешь.
Гарри открыл глаза, весь дрожа, перевел взгляд со своей бороды и перчаток на Сэмюэла, своего друга.
Вот они, два старика, все седые, насквозь промерзшие, на сырых декабрьских скалах.
Столько лет они знакомы, так много лет, что могли бы поменяться лицами. Что глаза, что рот — не отличить. Этакие древние братья. Лишь тот, что вылез из вертолета, чуть отличался. Из темного вороха его одежд глядела нелепая гавайская рубашка. Гарри старался на нее не смотреть.
В глазах у обоих стояли слезы.
— Гарри, я здесь с тем, чтобы тебя предупредить.
— Нет в этом нужды. Зачем еще мне, по-твоему, прятаться. Что, последний день настал?
— Да, последний.
Постояли, подумали.
Завтра Рождество. Последние суда уходят сегодня, в его канун. Англия, камень среди туманных вод, станет погребенным во мгле мраморным монументом с высеченной дождем эпитафией. Лишь чайки будут здесь править. А в июне миллиард июньских бабочек-монархов вспорхнет над морем, как праздничное конфетти.
Гарри заговорил, не сводив глаз с набегающих волн:
— Что, к закату отсюда все придурки свалят, до последнего?
— Да, как-то так.
— Прямо оторопь берет. А ты что же, Сэмюэл, меня силой увезти собрался?
— Скорее уж, уговорить.
— Уговорить? Господи Боже, Сэм, ты что, полвека же меня знаешь. Невдомек тебе, что ли, что я стану последним из людей, одним во всей Британии, нет, не так: во всей Великой Британии?
«Последний человек Великой Британии, — подумал Гарри, — послушай, Господи! Звонит колокол. Великий лондонский колокол, что слышался сквозь дождь и все времена до этого самого странного дня и часа, когда все, все, кроме одного, покинут этот курган народов, этот зеленый могильный холм в море холодного света.
Кроме него. Одного.
— Послушай, Сэмюэл. Мне и могила здесь готова. Бросить ее жалко.
— Кто тебя в нее опустит?
— Сам лягу, как час придет.
— А закапывать кто будет?
— Земля весь прах приберет, Сэм. И ветер тоже. Ох, боже ты мой! — Слова вырвались сами, против воли. И слезы брызнули тоже, к его удивлению.
— Что мы вообще здесь делаем? К чему все эти прощания? Почему в проливе, на рейде, последние корабли и все самолеты улетели? Куда подевались люди, Сэм? Что же такого стряслось?
— Ну, — тихо проговорил Сэмюэл Уэллс, — тут все просто, Гарри. Погода дрянная. Тут вечно так. Никто об этом особо не болтал, смысла-то не было. А теперь вот Англии конец пришел. Будущее за…
Они разом взглянули на юг.
— За треклятыми Канарами, что ли?
— И Самоа.
— И Бразильским побережьем?
— И про Калифорнию не забывай, Гарри.
Оба рассмеялись.
— Калифорния. Шутка ли, забавное местечко. Да ведь там от Сакраменто до Лос-Анджелеса уже миллион наших?
— А во Флориде еще столько же.
— А еще два миллиона теперь вверх ногами ходят, свалили в Австралию с Новой Зеландией за каких-то четыре года.
Кивали друг другу, когда звучали цифры.
— Что ж, Сэмюэл, человек думает так, а солнце иначе. И человек поступает по велению крови и кожи. Кровь зовет его на юг. Две тысячи лет так было. А мы слышать не хотели. На солнце обгореть теперь все равно что влюбиться, знаешь ли. И вот, наконец, лежит он себе под чужим небом и говорит, глядя на слепящее солнце: милосердный Боже, вразуми же меня.
Сэмюэл восхищенно покачал головой.
— Продолжай в том же духе, и не придется тебя похищать.
— Нет уж, Сэмюэл, солнце, может, тебя чему и научило, но не меня. А хотелось бы. По правде, невесело мне тут одному будет. Может, останешься со мной, Сэм, как в старые добрые, когда мальчишками еще были, ты да я, а? — Он крепко сжал локоть друга.
— Господи, тебя послушать, так я короля и отечество предаю.
— Да перестань. Никого ты не предаешь, тут же никого нет. В 1980-м, когда мы были детьми, кто мог представить, что вечное лето уведет отсюда Джона Булля на все четыре стороны?
— Я всю свою жизнь тут мерзну, Гарри. Все эти годы напяливать на себя столько свитеров, угля-то в ведре вечно не хватало. Столько лет ни тебе неба синего, разве что в первый июньский день полосочкой, ни тебе запаха сена в июле, и ни дня без дождя, и зима в первый день августа, и так год за годом. Не могу я так больше, Гарри. Не выдержу.
— И не надо. Уж мы-то все вволю настрадались. Все вы заслужили хороший отпуск на Ямайке, в Порт-о-Пренсе и в Пасадене. Дай руку, вот так. Пожми, да покрепче! Сегодня великий день. И сегодня мы вместе!
— Богом клянусь, так и есть.
— Так вот, Сэм, когда уедешь, поселишься на Сицилии, в Сиднее или в калифорнийской апельсиновой роще, расскажи об этом дне газетчикам. О тебе, может, целую колонку напишут. И в учебниках истории тоже. Там-то найдется полстранички для тебя и меня, последнего пассажира и последнего провожающего? Сэм, Сэм, все кости мне переломаешь, ну да ладно, обними покрепче, это ведь в последний раз.
Они разняли руки, задыхаясь, со слезами на глазах.
— Гарри, проводишь меня до вертолета?
— Нет, боюсь, не выдержу. Вдруг еще подумаю о солнце в такой мрачный день, запрыгну в кабину и улечу.
— Ну и что, беды же в том не будет?
— Еще как будет! Я ведь, Сэмюэл, должен хранить наши берега от захватчиков. Норманнов, викингов, саксов. Я все побережье обойду, туда и обратно, от Дувра до Фолкстона.
— Что, старик, и Гитлера отвадишь?
— Вместе с его железными легионами духов.
— Это еще как, Гарри?
— Не один же я буду. На берегу, может, Цезаря встречу. Он здесь парочку дорог оставил, ему здесь нравилось. По ним я и пройду, призвав на бой духов достойных захватчиков, чтобы одолеть недостойных. Кому, как не мне, призывать и изгонять духов, выбирая, что захочу, из всей нашей проклятой истории?
— Тебе. Только тебе.
Последний англичанин взглянул на север, затем на запад, затем на юг.
— А как увижу, что везде порядок, от вон того замка до вон того маяка, и услышу орудийные залпы Ферт-оф-Форт, и обойду всю Шотландию с писклявой, плохонькой волынкой, каждый канун Нового года, Сэм, я стану спускаться по Темзе и каждый раз тридцать первого декабря до конца моих дней я, ночной страж Лондона, да-да, буду совершать обход, звоня в колокола старинных церквей. «Лимоны, апельсины», — поют колокола святого Климента. Колокола в Боу. Святой Маргариты. Святого Павла. Уж ради тебя, Сэм, я заставлю поплясать их канаты, и надеюсь, здешний холодный ветер прилетит к тебе, на юг, уже теплым, и потреплет седые волосы у тебя в загорелых ушах.
