– Я раскаиваюсь. – Бургомистр говорил так тихо, что голос его терялся в стенах маленькой часовни, устроенной под ратушей.
– В таком случае я отпускаю тебе грехи, – голос священника звучал монотонно. – Прочти десять раз «Отче наш» и десять раз «Аве Мария» и с этого дня живи по заповедям Его. Аминь.
– Аминь.
Священник зевнул и вышел из часовни, а Тепсер сел на скамью и принялся молиться вслух. Закончив, он еще посидел некоторое время, глядя на алтарь.
Стояла гробовая тишина, у алтаря горела всего одна свеча.
Бургомистр подумал о посыльном, доставившем на рассвете известие, которого они ждали полночи: все готово. Тепсер тогда молча кивнул и передал курьеру запечатанный конверт.
Это был письменный приказ всем командующим офицерам доставить зараженных в Россау и там во благо города избавить их от страданий.
Когда посыльный ушел, все присутствующие, от низших советников до городского лекаря, облегченно зааплодировали и расселись за накрытым столом.
Тепсер наблюдал, как они объедались, и веселились, и радовались найденному решению.
В тот момент он и решил наведаться в часовню.
И вот бургомистр сидел в полумраке, в то время как снаружи царил хаос.
Пламя свечи замерцало. Бургомистр решил посидеть еще немного и подождать. Скоро все закончится, и можно будет вернуться к повседневной рутине.
Свеча погасла. Часовня погрузилась во тьму.
XC
Слухи расползались подобно пожару, и вскоре уже весь город знал: в квартале устроили зачистку. Люди сбивчиво пересказывали друг другу, что к западу от города, в лесах за Россау, рыли огромные ямы.
Все понимали, что это значит.
Особенно когда стражники принялись огораживать улицу Кольмаркт, ведущую из города в западном направлении.
Вскоре стали собираться группы людей, недовольных тем, что их родных, больных и здоровых, уводили на убой, как скот. Дело доходило до столкновений с солдатами и даже с горожанами, которые считали, что больных выводят из города недостаточно быстро. Но когда грянули первые выстрелы, толпа рассеялась. Солдаты быстро вернули ситуацию под свой контроль.
Скоро Кольмаркт была полностью огорожена. Тем горожанам, которые жили здесь, запретили выходить на улицу. Тем, кто нарушал запрет, в лучшем случае грозил арест.
* * *
Город словно вымер. Иоганн, Элизабет и Пруссак старались избегать широких улиц, которые непрерывно патрулировали солдаты. Они осторожно пробирались по зловонным проулкам и задним дворам.
Иоганн заметил, что у Элизабет силы на исходе. Он остановился, привлек ее к себе. Девушка побледнела и прерывисто дышала, под глазами темнели круги.
– Элизабет…
– Ничего, – прохрипела она, – я справлюсь…
– Нет, нам нужен отдых. – Лист взглянул на Пруссака.
– Послушай, – ответил тот, – если все пойдет как надо, то через час мы будем у арсенала. Там есть несколько сараев, где можно спрятаться. Выждем до полуночи, потом поднимемся на стену и доберемся до Речной башни. Оттуда спустимся по веревке на другую сторону и добежим до баржи фон Биндена.
Иоганн посмотрел на товарища так, словно тот предложил с куском мяса в руках пробежать мимо стаи голодных волков.
– Стены, башни, веревки… А улицы кишат солдатами. Проще простого.
– Если у тебя есть идеи получше… – Пруссак взглянул на него с вызовом.
Лист помотал головой.
– Нет-нет, у тебя превосходный план. Пошли.
XCI
На Кольмаркт не было ни души; лишь солдаты непрерывно патрулировали улицу. Черные тучи затянули небо, и холодный ветер проносился над брошенными лотками и опрокинутыми тележками.
Ганс и Карл сторожили выход из переулка. Ганс оглядел фасады противоположных домов и сплюнул.
– Недоброе у меня предчувствие…
– А что нам остается делать?
Карл поежился, вынул из-под плаща фляжку и глотнул из нее. Ганс не глядя протянул руку, получил фляжку, тоже сделал большой глоток и, закашлявшись, вернул фляжку Карлу.
– Тоже верно. Но просто взять и вывезти всех, а потом…
– Мне это тоже не по душе. Но чтобы не заразить весь город… может, это был единственный выход?
– И все равно это неправильно. Я не для того пошел в патруль, чтобы помогать в убийстве больных людей.
Справа вдруг послышался шум: тяжелые сапоги гремели по мостовой, скрипели колеса.
– Началось, – сдавленно произнес Ганс.
Стражники перехватили оружие и стали ждать. Только звуки шагов прорезали тишину, и казалось, сам город замер в ожидании.
И вот они появились, закованные в цепи и запертые в клетках. Стражники грубо толкали их, если кто-то шагал слишком медленно. Разносились крики, дети плакали у женщин на руках, старики стонали под тяжестью цепей. Из клеток к небу тянулись окровавленные руки.
Это было воплощенное отчаяние, зрелище столь нечеловеческое, что Ганс и Карл, немало повидавшие в жизни, быстро перекрестились.
– Господи, не оставь их… – тихо произнес Ганс.
– Господь с ними. Это люди отвернулись от них.
Ганс и Карл оба вздрогнули и развернулись на голос. За ними стоял высокий монах, иезуит, и безучастно смотрел на колонну обреченных.
– Вам сюда нельзя, святой отец, – сказал Карл. – Никому нельзя выходить на улицу, кроме…
– Них. Я знаю.
– Тогда что вы здесь делаете?
* * *
«Действительно, что я здесь делаю?»
Участь больных и смерть отца Виргилия не выходили из головы. В глубине души фон Фрайзинг понимал, что должен сделать что-то еще, пусть это и станет последним поступком в его жизни.
Монах отправился в маленькую часовню и помолился. В голове непрерывно звучали слова, которые он сказал Элизабет в подземельях инквизиции: что Господь их спасет.
