Время – удивительная вещь: когда хочешь поторопить его, оно замедляется, секунды становятся похожи на утомительное капание из водопроводного крана. Я бдительно следила за часами почти двенадцать месяцев, и теперь, когда они почти истекли, я надеялась, что время наберет ход, приближаясь к финишной прямой. Но время – это время: оно продолжало размеренно тикать, а я с возрастающим нетерпением отсчитывала остающиеся недели, дни и минуты до 1 мая, когда мой муж должен был вернуться домой.
«Только две недели осталось? Как быстро летит время!» – сказала знакомая, которую я встретила в почтовой комнате посольства. Я улыбнулась и кивнула, потому что для нее время и впрямь пронеслось быстро, в каждодневном повторении metro – boulot – dodo[350]. Мой год, однако, был рассчитан до мелочей: утренние письма Кельвина и вечерние разговоры с ним по скайпу, гигантские кастрюли супа, которые я заготавливала себе на ужин на неделю вперед, книги, которые я читала за ужином, прогулки по вечерам в воскресенье. Год был продуктивный, тщательно структурированный и одинокий. В этот год мне удалось создать нечто необычное: свой Париж – не Париж Кельвина, не наш Париж, а мой собственный, с новыми друзьями, короткими маршрутами по мощеным улицам и обнаруженными мной кондитерскими, которыми я буду хвастаться перед мужем, когда он вернется.
Я знала, что до конца жизни буду вспоминать мой Париж, он будет для меня глотком прохладной, освежающей воды в нашей кочевой жизни.
Но могу ли я сказать, что время пролетело быстро? О нет, отнюдь.
Возможно, такова судьба тех, кто ждет: для них время замедляет ход. Об этом знала Пенелопа, которая двадцать лет ждала возвращения Одиссея, распуская ночью ту часть покрывала, которую соткала днем, чтобы обмануть своих поклонников.
Об этом знают супруги тысяч военнослужащих, в одиночку справляющиеся с работой и детьми в постоянном страхе телефонного звонка, который может принести страшные вести.
Об этом знают жены других дипломатов. Так, Эбигейл Адамс провела большую часть жизни в разлуке с ее «самым дорогим другом», как она называла в письмах мужа, Джона Адамса. Он был в разъездах по делам окружного судейства, служил делегатом Континентального конгресса, жил за границей, будучи послом в Англии, Франции и Нидерландах. Она же с немногочисленными слугами трудилась не покладая рук в колониальной Новой Англии, сеяла и собирала урожай, управляла финансами мужа и воспитывала четверых детей. По много месяцев она не получала вестей от мужа: отсутствие писем частично объяснялось халатностью мужа, частично – ненадежностью тогдашней почты и боязнью того, что письма могут быть перехвачены. Если Джон и писал, то для того, чтобы побранить свою сердитую жену за ее сварливые жалобы: «Ради Бога, не упрекай меня никогда в том, что я не пишу… Ты не представляешь – ты не чувствуешь – какие опасности меня окружают, какие невзгоды ожидают нашу страну». Но можно ли судить Эбигейл за ее тревоги? В эпоху эпидемий и опасностей она боялась, что молчание мужа может означать, что его нет в живых.
Эбигейл прожила бо́льшую часть жизни, мечтая о стабильной семье, при каждом возвращении Джона надеясь, что он останется дома навсегда. Но одно назначение сменялось другим, потом еще одним, и еще одним, и ей стало ясно, что Джон не в силах отказаться от дипломатической службы. Эбигейл сокрушалась о том, что лучшие годы их жизни прошли в разлуке. «Кто вернет мне Время? Кто компенсирует мне годы жизни, которые не вернуть?» – пишет она ему. «Как дорого я заплатила за титулованного мужа; хотела бы я, чтобы ты был не так мудр, чтобы я была более счастлива».
В 1784 году ее дети уже подросли, а отец недавно скончался. Тогда Эбигейл, преодолев страх перед океаном, присоединяется к мужу в Европе, где он служил послом. После тринадцати лет «вдовства» – так Эбигейл называла длительные отсутствия Джона – пара наконец-то воссоединилась. Супруги вместе переехали из Парижа в Лондон, а затем в Гаагу, по мере того как Джон выполнял дипломатические поручения. Они вернулись в Соединенные Штаты в 1788 году, обосновались на новой ферме Писфилд в Куинси, штат Массачусетс. Эбигейл надеялась на то, что этот переезд будет последним. Ее надежды не сбылись. Лишь через двенадцать лет они окончательно вернутся домой – и случится это лишь после того, как Джон отсидит два срока в кресле вице-президента Соединенных Штатов и один срок – в президентском кресле.
Эбигейл пожертвовала десятилетиями семейной жизни. Она считала такое самопожертвование своим патриотическим долгом, ее личным приношением стране, которую она любила, – но эти годы она отдала неохотно. В письмах к Джону ее обида на его честолюбие проступает, как свежее клеймо. «Разве ты никогда не вздыхаешь о таком Уединении – публичном покое и домашнем счастье?» – писала она ему в 1781-м. «Голос Славы подобен флюгеру, он ненадежен, как Вода, и ускользает, как Тень». Домашнего счастья Эбигейл дождалась только в 1802 году, когда ей было пятьдесят восемь лет, и длилось оно лишь шестнадцать лет – в 1818 она умерла. Карьера Джона, оказавшаяся гораздо более выдающейся, чем можно было предположить, когда они поженились, оставила для Эбигейл неординарную, разъезжую, часто одинокую судьбу, омраченную отсутствием мужа и освещенную ее собственной силой и искренностью, обогащенную экономической и интеллектуальной независимостью, о которой не могли и мечтать многие женщины тех времен. Но даже зная об этом, можно с уверенностью предположить, что она обменяла бы все это на несколько акров земли в сельской местности и горшок фасоли Янки[351], если бы это означало, что она будет проводить больше времени с мужем. Хорошо это или плохо, но выбор был не за ней.
29 апреля я улетела в Вашингтон, чтобы провести презентацию моей книги, опубликованной несколько месяцев назад, в книжном магазине. После презентации мы с друзьями поужинали лапшой дан-дан и жаренной в остром масле рыбой в сычуаньском ресторане на Кей-Стрит и отправились к ним домой, где я пролежала всю ночь на раскладном диванчике, не сомкнув глаз.
Рано утром я вызвала такси и поехала в аэропорт, наблюдая из окна за тем, как рассвет постепенно сменяется днем. Зарегистрировавшись на рейс, я встала в очередь на досмотр, в нетерпении притопывая левой ногой, пытаясь рассмотреть, почему же очередь двигается так медленно?! Что, мужчина в пиджаке не может быстрее развязывать шнурки? Зачем эта студентка достала ноутбук из сумки, перед тем как положить его на ленту металлоискателя? И как, боже мой, как могла та женщина забыть вынуть все из карманов, перед тем как пройти через рамку?
