С десяток сидевших в разных концах зала людей уже поднимались со своих мест. Собрав их вокруг себя, мужчина коротко проинструктировал и отодвинул, как целое, ближе к кулисам, где они, словно хор в опере Мусоргского, должны были олицетворять народ. Свет в зале погас, ярче вспыхнули софиты.
Подчеркивая торжественность момента, ведущий выступил вперед и кашлянул в кулак.
— Прошу показать дисплей!
И тут же, словно по волшебству, табло начало медленно поворачиваться, так что результаты голосования стали видны не только залу, но и со сцены. Они впечатляли. Поле под светящейся строкой «Безразлична ли вам судьба Сергея Денникова?» было разделено на два сектора с подзаголовками: «Да, безразлична» и «Нет, не безразлична». В каждом из них горели цифры: семь миллионов семьсот восемьдесят восемь тысяч, в то время как три последние разряда числа все время менялись — сотни быстро, десятки очень быстро, а за единицами от постоянного мелькания не было возможности уследить.
— Пятьдесят на пятьдесят! — громко произнесла представительная женщина, скорее всего председатель зрительской комиссии, и с облегчением обвела взглядом лица коллег.
Однако присоединяться к ее мнению ведущий не спешил. В руке у него появился пульт, он протянул его мне.
— Нажмите, и мы получим окончательный результат!
Я взял плоскую коробочку с единственной на ней красной кнопкой, ядерный чемоданчик для запуска индивидуального апокалипсиса. Странным выдался этот день, чертовы кнопки меня буквально преследовали. Увидел краем глаза, как незаметно для других перекрестилась ведущая. Большой палец руки лег на похожий на пуговицу выступ, надавил на него. Цифры встали. Слева и справа числа были одинаковыми: семь миллионов семьсот восемьдесят девять тысяч сто тридцать восемь, но в самый последний момент в секторе «Да, безразлична» к восьмерке, как если бы нехотя и не без колебаний, прибавилась единица:
7 789 139.
На зал обрушилась мертвая тишина. Мое сердце колотилось с такой силой, что над Москвой должен был плыть колокольный звон. Неспособные понять, что произошло, люди замерли в оцепенении. Звук падения тела стал выстрелом стартового пистолета. Мир взорвался криком и разом превратился в хаос. Ведущая лежала на досках сцены без признаков жизни. Зрители вскакивали с мест, топали ногами, их вопли перекрывал визжащий голос председательши, завывавшей, что протокол она не подпишет. Суетился с камерой на плече оператор, бежали из кулис санитары с носилками, с дикими глазами метался среди людей ведущий.
В этот критический момент охватившей всех истерики на сцену с микрофоном как с гранатой в руке выскочил Майский. Рявкнул так, что затряслись подвески хрустальной люстры:
— Молчать! Занять свои места!
Похожий на Мефистофеля, в ярком пиджаке и ковбойских сапогах, Леопольд мгновенно стал центром внимания. В зале вспыхнул свет. Люди начали неохотно рассаживаться. Члены комиссии сбились в кучку, словно готовящиеся сражаться спиной к спине гладиаторы. Ведущую унесли, в то время как овладевший ситуацией Майский подошел к краю сцены.
— Что, собственно, происходит? — буравя зрителей взглядом, выдержал паузу. — Как главный режиссер, я обязан довести шоу до финала, и я это сделаю!
Улыбнулся, точнее, попытался улыбнуться. На большом экране за его плечом я, как в зеркале, видел свое лицо. Оно было очень бледным, но спокойным. Леопольд повернулся ко мне. Произнес тихо в микрофон, но так, что в зале было слышно каждое его слово:
— Я лучше вас успел узнать этого парня и где-то даже его полюбить! Но не я, а вы вынесли приговор, который мне придется исполнить. Что должно случиться, то и случится, и Сергей пополнит список добровольно расставшихся с жизнью. Он, к вашему сведению, ежегодно насчитывает шестьдесят тысяч наших соотечественников. Молодых, полных сил, умных! Я много мог бы об этих ребятах рассказать, но скажу только, что и их смерть на нашей с вами совести. За их уход мы голосуем равнодушием…
И, тяжело вздохнув, подал знак ожидавшим в кулисах людям. Двое из них носили белые халаты, а третий похожую на военную форму.
— Перед вами, дамы и господа, профессор, руководитель центра по изучению ядов, и представитель Московской городской прокуратуры. Имена по понятным причинам, называть не буду. С ассистенткой профессора, победительницей конкурса «Бюст России», вы уже знакомы.
Стоявшие рядом с Майским мужчины изобразили нечто похожее на поклон, в то время как на анемичном лице девушки застыла кукольная улыбка. Борта ее короткого халатика раздвигали призовые груди, в ложбинке которых едва ли не параллельно земле горела отраженным светом эмблема фирмы мамопластики. В руках длинноногая дива держала поднос с чашкой и двумя блестящими металлическими термосами. Профессор с прокурором, оба не мальчики, смотрелись на ее фоне бледно.
Я нашел глаза Майского, он их и не прятал. Напряженный взгляд Леопольда показался мне тем не менее на удивление спокойным. Режиссер внимательно прислушивался к тому, о чем вещал прокурор. Тот, заглядывая поминутно в бумагу, пересказывал своими словами содержание закона, утверждавшего, что мы живем в демократической стране, где никто не вправе препятствовать волеизъявлению ее граждан.
Заступивший на его место руководитель центра был настолько немногословен, что не произнес ни слова. Достав из кармана халата капсулу, профессор продемонстрировал ее, держа между пальцами, собравшимся и вытряхнул содержавшийся внутри кристаллик в чашку. Я слышал, как он со звоном ударился о ее дно. После чего поспешно спрятался за мясистую спину прокуратуры.
Наступила неловкая пауза, заставившая Майского вмешаться. Придвинувшись естественным движением к механически улыбавшейся красотке, он слегка ее подтолкнул, что понудило диву раскрыть похожие на рыбьи, накачанные силиконом уста:
— Вам с чаем или с кофе? — проворковала она вибрирующим от желания нравиться голосом. — Хотите, можно с лимончиком!
Не знаю, что я ей ответил и ответил ли вообще. Смотрел, завороженный, как льется из термоса струйкой темная жидкость. Ощущение было такое, что все происходит не со мной и никакого отношения ко мне не имеет. Принял протянутую чашку обеими руками. Маленькую, тончайшего китайского фарфора. Если посмотреть ее пустую на свет, на дне проступит изысканной графики рисунок. Только пустой она не была, пустота обосновалась в моей голове. Мир отодвинулся, оставив меня наедине с собой. Чувства притупились. Иногда говорят: смертельный ужас, не понимая значения этих слов, да понять их умом и нельзя. Все мы — самоубийцы, каждый по-своему убиваем себя в жизни, но постепенно. Совсем другое, когда держишь собственную смерть в руках. Я не был в состоянии оторвать от чашки взгляда. Сколько раз, сталкиваясь с людьми, я был поражен их мелочной бессмысленностью! Сколько раз просыпался ночью от выматывавшей душу тоски! Тогда почему мне не хочется уходить? Почему так трудно сделать последний шаг?..
Но руки, мои руки, казалось, меня уже не слушались. Сгибаясь в локтях, они несли яд к губам. Медленно, очень медленно, неотвратимо. Когда кто-то до меня дотронулся, я чуть не выронил чашку. Молчавший до сих пор, профессор смотрел на меня с укоризной.
