Тяжелые облака затянули небо над шоссе. Дождь добрался до ее затылка, шеи, плеч. Ветер шумел в деревьях. Хлюпая водой в туфлях, она вернулась; высокая трава на пастбище завивалась, как водовороты. В свете, рябившем, как водная гладь, гостиная казалась темной. Она собрала вещи, самое необходимое. И стала ждать у зеркала окончания бури.
Отец называл ее дикаркой – за то, что она любила ручьи, и за то, что именовала Сезоном костров, когда работники на свалке сгребали мусор и части машин, пятое время года, вроде китайского Нового года, всегда совпадавшего с днем ее рождения, сказала она.
Она знала, что отец – добрый человек, простой и без амбиций, живущий только ради нее и скрывавший любовь к ней в мирных увлечениях – в готовке, или в чтении исторических романов, или в просмотре боевиков. Он был грузен, с шишковатым подбородком и носом-картошкой. Она обожала его вечно грязные руки, веря, что они самые сильные в мире. Когда район стал развиваться, на месте частных владений выросли новостройки, а лес у ручья вырубили, он стал членом местных природоохранных организаций. Все это умещалось в мире, который он лелеял. Он часто перестраивал дом: сносил пристройки, впуская солнечный свет, и поднимал фундамент, так что скоро двери перестали закрываться и в сухой кладке появились трещины, к общему удовольствию замазанные. Он изучал современную архитектуру и раскрасил одну из стен небесно-голубым, подсветив ее снизу. Он пошел на столярные курсы и сделал новую мебель под стать дому. Однажды холодной февральской ночью он отвез ее, спящую, на север и разбудил в горах Теннесси, чтобы она первый раз пошла по снегу.
Когда она влюбилась, он начал заниматься спортом, отправился в местный боксерский клуб в последней попытке избежать безумия. Он припомнил долгие времена, когда прижимался, задыхаясь, к дырявой груше, будто к старому другу, полагая, что большего не заслуживает. Жизнь его, насколько он понимал, была прекрасна: больше, чем десятилетие, он был велик в глазах дочери, и все остальное – нищета или молчание – не имело значения, когда перед ним возникали широко раскрытые огромные глаза и невозможно было их огорчить. Работа и воспитание оставляли мало времени для сожалений или вины, и он научился не прогонять мертвых, позволять им дышать и являться по собственной воле, неожиданно, жестоко, в гневе или прощении, переполненными любовью. Они делили это место, и никто не оспаривал друг друга. Годы отцовства научили его истинному пониманию любви, и тогда он вспоминал Изу, как много всего отметалось ради этого единственного чистого порыва, абсолютно ему достаточного. Теперь он окончательно уверился, что из всех путей к Богу истинным был тот, что привел его к дочери, и только тогда, когда думал о ней, о ее красоте, несмотря на жестокость ее рождения – а думал он, что она единственная из всех любимых, – он действительно прозревал звезды.
Однажды вечером он вернулся домой. Он направился к заводи. Лес был тих, как гостевая спальня, если не считать далекого тихого, прерывистого дыхания магистрали. Яркие безымянные цветы прорастали сквозь грязь, кричащие даже в сумерках. Крокодильчик печально взбороздил носом ил. Тревожно сверкая бледными боками, трижды прыгнул в воде лобан. За болотом ленивые люди в красных рубахах и комбинезонах поджигали шины и сиденья, сминали откидные навесы машин и разбивали пластиковые бамперы на мокрой траве. И тут он все понял. Ближайшая тропа к шоссе проходила через пастбище. Он поймал ее там, не зря же тренировался последнее время. На ее спине висел рюкзак, но она не торопилась подняться с земли и была печальна.
Он попытался сказать ей, почему это опасно, невозможно, но встретил взгляд девушки, одолевшей страх в песенных конкурсах, в конкурсах декламации, девушки, получавшей главные роли, первой в классе по вольной борьбе, девушки, которая бросила шутиху под ноги талисману команды соперников. Той самой, которая отжималась на барной стойке и ежедневно измеряла бицепсы сантиметровой лентой и сообщала Барту, что любовь не может длиться вечно, потому что ни у кого нет достаточно большого сердца для девушки ее габаритов. Той, в чьих глазах он видел это место таким, каким оно было на самом деле, – сверхновой, с раздавленными бутылками на гравии, пламенем свечей на осколках бокалов. Однажды он предостерег ее, что ее дети могут стать бедными работягами, как он, что удача не длится вечно. Боги ревнивы.
Ветер принес запах серы. Надо же, горят, сказала она тоном бездыханного сожаления, с которым он уже был знаком и который его ошеломлял. Недалеко, на новостройке до ночи трудились парни, разгружая свернутый ковром дерн и раскатывая его на выровненной земле. Асфальт на подъездных дорожках только положили, огромные здания, возведенные на пустыре, стояли еще без окон, в дверных проемах хлопала пленка, и казались призраками.
Послушай, сказал он, и она, цепко его любившая, всегда полагавшая, что он недооценен, потому что слишком добр и спокоен, слушала. Ветер вдалеке разгонял тучи, и пока он говорил, ее поразила яркость небес, голубых, как экран телевизора, когда включается видеоплеер. Дым с усилием поднимался вверх. Они стояли, и она слушала, пока в мертвой траве не погасли костры, пока закат еще сиял золотой дымкой над болотами и деревьями, едва являющими свое присутствие.
Я не могу себе представить, сказала она. Она подумала обо всем, что могла бы захотеть, едва способная вздохнуть, обо всем, что могла бы получить и от чего отказаться, – всеобъемлющий аромат мягкой зимней грязи, холодные ночи, когда они читали вместе, быстро улетучивающийся на ветру запах гари.
Подожди, сказал он. Ну, хоть чуть-чуть. Подожди.
Каждое письмо приносило ответ, тайну, потерянный фрагмент истории. Харви жил в Сент-Луисе под именем Хуан Эльуэспед. Он педантично красил усы и брови фломастером, и домом ему служил полуподвал в обветшавшем строении в дальнем конце канала, над которым нависали нижние этажи восьмиэтажного гаража. В комнате с нависающим потолком чувствовали себя уютно только он и мексиканцы, и со временем у них увеличились глаза и появилась грубоватая полнота гномов. Он научился есть тортильи с консервированными бобами, пить дешевое водянистое пиво, креститься при виде несчастья и молчать во время стрижки газонов богатых граждан. Несмотря на лаконический нрав своих друзей, он перенял у них сносный испанский. После работы они вместе сходили в деловую часть города и отксерили его паспорт.
Все эти месяцы он прятал деньги в поясе и никогда его не снимал. Он стал сообразительным крепким орешком, научился плевать далеко и пользоваться моментом, так что несколько раз, когда пояс замечали, он заявлял, что страдает желудком, и принуждал себя испускать газы. Он обдумывал применение своего богатства: он выберется из Штатов в Центральную Америку, где, как ему рассказали, есть женщины маленького роста и где он мог бы жить в солнечных внутренних двориках с собственными банановыми деревьями. Он воображал, что без особого труда переправится в Мехико, но беспокоился, что жестокие пограничники в Нортеньо могут отнять у него деньги. Письма, полученные за то время, что он жил у Брендана Говарда, он сохранил только потому, что они, вероятно, могли бы доказать отдаленное родство и помочь репатриации. Но пока он не видел причин для перемен в жизни. Положение беглеца давало реальное преимущество, острое ощущение уважения к себе. Он все еще любил остановиться, потянуться и глубоко вздохнуть. Наконец его настиг аромат жизни – запах подстриженной травы и вскопанной земли, созревшие испарения собственного тела. Ему нравились запахи пустых улиц, музыка в сумраке и то, что чернокожие семьи на порогах домов не обращают на него внимания. Вот это и есть истинная жизнь садху, однажды понял он, идя по пренебрегаемому всеми тротуару и жуя солоноватую ежевику, выросшую у пожарного гидранта.
