Карадагов спал на раскладушке в тени можжевелового дерева рядом со столовой «Волна». Ему снился исполинского сложения бородатый босой человек, завернутый в сооруженный из давно вышедшей из употребления простыни хитон.
Сухой, горячий, обжигающий лицо ветер шевелил седые волосы человека, столь напоминавшие заросли кустарника на городище, гнал песчаную метель, трубно гудел в платинового отлива ковыле, пригибая его к самой земле, поднимал с обложенных досками могил высохшие цветы и выцветшие ленты, платки.
В этом косматом богатыре Карадагов тут же и узнавал старожила здешних мест Максимилиана Александровича Волошина, кланялся ему, приглашал в раскидистую тень можжевелового дерева и предлагал угоститься теплым массандровским портвейном. Максимилиан Александрович с улыбкой, которая, впрочем, никогда и не сходила с его лица, смотрел на Карадагова, видимо пытаясь вспомнить, откуда он мог знать этого человека, складывал ладонь козырьком над глазами, дабы не быть ослепленным полуденным солнцем, миролюбиво покачивал своей львиной головой, произнося при этом: «Не откажусь, не откажусь».
Итак, они располагались на земле, разложив на устланной клеенкой раскладушке посильные угощения – брынзу, лаваш, чеснок, зеленый лук, соль в спичечном коробке, фрукты. Карадагов извлекал из карманов своих тренировочных штанов два граненых стакана, тщательно протирал их краем майки и разливал красный крымский портвейн со вкусом недоваренной свеклы, карамели и перебродившего винограда.
Как известно, во сне события развиваются вопреки существующим законам времени, и посему Карадагову казалось, что Максимилиан Александрович бесконечно долго опорожнял содержимое своего стакана, то есть при помощи бесчисленного количества глухих, более напоминавших щелкающие звуки пульса глотков. Мыслилось, что за это время можно было выпить уже не одну бутылку, но ничего не менялось, и стакан по-прежнему казался почти непочатым. Может быть, все дело было в усах Волошина и его бороде, которые препятствовали проникновению портвейна, впитывали его подобно губке, распускали гирлянды непрозрачного янтаря или сердолика на перекатах седых, вымоченных в соляном растворе волос, припорошенных зубным порошком «Жемчуг».
Затем приходилось закусывать соленой, с вкраплениями каких-то горных трав брынзой, перемотанной стрелами зеленого лука.
Стрелы пронзали.
Копья римских легионеров пронзали благоразумного и безумного разбойников.
Максимилиан Александрович наконец допивал свой стакан и с полнейшим удовольствием ощущал, как теплый перебродивший сахар разливался по всему его огромному телу, соделывая оное слабым, податливым, как бы сотворенным из растопленного воска или распаренного на батарее парового отопления пластилина.
Если еще совсем недавно время тянулось невыносимо медленно, и вообще могло показаться, что оно остановилось, то теперь события не успевали сменять друг друга, накладывались, создавая совершенно абсурдные, не подвластные пониманию ситуации, целый калейдоскоп ситуаций – пересвеченных, исцарапанных слайдов. Например, Карадагов, завернувшись в клеенку, на которой еще совсем недавно была разложена закуска к портвейну, ложился на раскладушку и засыпал.
Наряд милиции пытался затолкать в машину с зарешеченными окнами Максимилиана Александровича, который громко декламировал собственные стихи, размахивал руками, даже пытался петь. Нет, он не помещался в машину, и тогда специально для него подгоняли автобус.
Отдыхающие с любопытством наблюдали за происходящим, смеялись, вытирали пляжными полотенцами свои щеки, к которым присохли макароны.
Тень медленно перемещалась вокруг можжевелового дерева, открывая солнцу разбросанные по земле фрукты.
Лента транспортера резко трогалась с места, и наваленная на ней посуда с грохотом валилась на бетонный пол.
Портвейн заполнял бетонное русло, проложенное через парк дома творчества, бурлил, пенился и впадал в море рядом с домом, в котором с 1907 по 1932 год жил поэт Максимилиан Волошин.
А стихи Максимилиана Александровича звучали все глуше и глуше, тогда как голоса римских легионеров, избивавших обезумевшего от боли разбойника, становились все громче и громче.
Грохотали.
В машине с зарешеченными окнами было нестерпимо жарко.
За окном проносились прилепившиеся вдоль дороги татарские дома, заросли акации, сложенные из ракушечника невысокие ограды, виноградники, крытые ржавым железом автобусные остановки, киоски «Союзпечати» и телефонные будки, колоннады телеграфных столбов и можжевеловых деревьев, стоявших на границе света и тени.
Быстрое движение границы света и тени напоминает бегущий по сухостою огонь.
Пленка застревает в кинопроекторе и начинает гореть, заполняя проекционную комнату удушливым дымом.
Жара становилась нестерпимой, и Карадагов просыпался. Оказывалось, что тень уже давно ушла и он лежал под палящим полуденным солнцем.
На вытоптанной, размером с теннисный корт площадке перед «Волной» уже никого не было.
Карадагов собирал разбросанные по земле фрукты и брел домой.
Максимилиана Александровича же тем временем отвозили в Феодосию, где после установления личности отпускали. Даже предлагали проводить до остановки рейсового автобуса, но он отказывался и возвращался домой пешком. Поступал именно так специально, чтобы вновь и вновь вспомнить годы юности, когда он учился в феодосийской гимназии. Когда точно так же, возвращаясь в Коктебель, пересекал Енишарские горы, встречая на своем пути странников, дервишей, вооруженных всадников, завернутых в войлочные бурки плакальщиц, святых помощников, геодезистов, которые колдовали над теодолитом, точнее сказать, устанавливали оптическую трубу, а также вращали вырезанный из плексигласа угломерный круг, который называли лимбом.
В переводе с латыни limbus означает край, рубеж, место пребывания не попавших в рай душ, не являющееся при этом ни адом, ни чистилищем. Впрочем, в своей «Божественной комедии» Данте определил лимб как первый круг ада, где вместе с некрещеными младенцами пребывают добродетельные нехристиане. Именно сюда и спускался Спаситель, дабы ободрить страдальцев, сделавших свой выбор, но при этом осознавших его ошибочность.
Также лимбом является повторение одного сна внутри другого сна при полной невозможности обнаружить его начало и конец. И уже не представляется возможным выйти из него без какого-либо внешнего воздействия. Без пробуждения через падение, например. Но это станет лишь прерыванием второго сна и никак не сможет избавить от опасности вновь оказаться внутри первого круга.
Максимилиан Александрович доставал из холщовой сумки, висевшей у него на плече, фотографический аппарат и спрашивал у геодезистов разрешения снять их. Они, конечно же, давали свое согласие, интересовались, как им лучше встать, и Волошин выстраивал их в кадре соответствующим образом, непременно размещая по центру теодолит с плексигласовым лимбом. Затем просил геодезистов замереть на какое-то мгновение, в последний раз проверял в рамочном видоискателе точность композиции, а также правильность установок диафрагмы и экспозиции. Наконец, задерживал дыхание и нажимал на спуск затвора.
