– Ох, ёбть, – произнес Яго. – А ведь и впрямь же, нет?
ХОР:
Ослепительно очевидно всем, кроме основательно тупых.
– Конечно, Кассио уже как офицер не состоялся, его убийство не послужит моим целям – лишь чистому удовольствию. Пасть должен Отелло – и от меча флорентийца. Однако Кассио – умелый фехтовальщик, хоть и не в битвах он учился, а упорной и дисциплинированной тренировкой, мавр же опасен с ятаганом. Придется руку ему замедлить, как Родриго, восточным снадобьем. И если зверь из тьмы и тени сгустится и убьет Отелло тоже… Что ж, не стоило ему шутить с моей преданностью. А ты, Хор, ничего не говори об этом. Сегодня ночью варварийский жеребец[242]встретит свою кончину, и я не потерплю твоих вмешательств.
ХОР:
Скромный рассказчик – лишь росчерк пейзажа, а вовсе не инструмент Судеб. На колокольне уж пробило семь, и всех мерзавцев и героев тот колокол призывает запустить свои интриги в ход.
– Я вижу справедливость в том, что своей последней ночи генерал ждет в обычном пивняке. Сие знак того, что не судьба ему была стать командиром. Я ушел.
* * *
Марко Поло стоял подле меня у лееров на одном борту, а Джессика смотрела на море с другого.
– Она, стало быть, с вами по-прежнему не разговаривает?
– Крепко держится за свой гнев, – ответил я. – Не то чтобы сказать ей про Лоренцо раньше что-то изменило бы в лучшую сторону. Она повидала мир, завела себе новых друзей и научилась ругаться, как пират. А если б уехала с Лоренцо, золота у нее все равно бы уже не было, а трупом ее, вероятно, кормились бы рыбки у какого-нибудь ничтожного греческого островка.
– А ваша другая госпожа, Карман? Та, что потемней? – Путешественник поиграл бровями, словно знал некий непристойный секретик, тыц-тыц, мырг-мырг[243].
– После Корсики я ее не видел, ну и ладно. А вы снадобье свое держите под крышкой, Поло. Может, в последний раз она и была мила и игрива, как котенок, да только теперь редко показывается так, чтоб за нею не тянулся след отвратительных кишок и скорбящих уцелевших.
– За исключеньем вас. Вам она вреда не причиняет?
– Я лишь нежносердый дурак, поэтому у меня только все чувства в синяках после того, как она грубо мной воспользовалась и оставила болтаться в темноте. Но не смертельно, нет.
– И почему, как вы считаете, так вышло?
– Мое нахальное обаяние и острый ум, несомненно.
– Нет, не поэтому. Может, вы просто на вкус гадкий. Английская еда, знаете…
– Марко! – вскричал я, уставя в путешественника критический взор.
– Поло! – ответил откуда-то с палубы Харчок.
– Марко! – укоризненно повторил я.
– Поло! – крикнул в ответ Харчок детским голоском.
Так оно сколько-то и длилось, пока путешественник не признал того, что признано всеми чудовищами и великанами всех мастей: англичане восхитительно съедобны.
* * *
Яго немало озаботило, что снадобье Брабанцио не распалило ярость мавра и не замедлило его движенья в драке, как оно планировалось, а напротив: Отелло стал покладист, сентиментален и весьма неряшлив. Яго сидел на корточках под окном Микеле Кассио с главнокомандующим Венеции и через ставни слушал сочащиеся звуки влюбленных.
– Изверг! – сказал Яго. – Он ею пользуется, как гиеродулой какой-то, вы только послушайте.
– Знавал я одного помощника конопатчика в Барселоне, который так дул в гиеру, когда мы ужинать садились, – мечтательно произнес Отелло, – что заслушаешься. Баллады играл грустные – как теля мычало, маму звало.
– Гиеродула – это не музыкальный инструмент, мой генерал. Кассио пользуется вашей женой, как обычной блядью.
– И кто его за это осудит? – промолвил Отелло, склоняя голову набок, точно в уши ему лилась сладкая мелодия. – Она сама душа красы, само сердце доброты, мягкие перси ласкают касанье – а попа… за такую попу флот на воду спустишь, на войну пойдешь.
«Так, действуй, действуй, снадобье мое!»[244]– в раздражении подумал Яго. Хотя лучше было б выполнить план, просто перерезав мавру глотку в темноте и свалив все на Кассио. А такое непредсказуемое зелье не брать.
Из окна ночь оглашалась ритмичным женским повизгиваньем. Контрапунктом звучали низкие мужские стоны.
Глаза у мавра закатились, он отвалился от окна на брусчатку и невидяще уставился в небо.
– Столь прекрасная попа, что луна влюбленных от стыда прячет серебристый лик свой и никогда сиять больше не осмеливается.
Мавр закрыл глаза и обмяк на мостовой.
– Ох еб тебя ж, – рек Яго. – Зелье подействовало слишком хорошо.
– Помер? – спросил рыбак, ставивший сети при свете фонарей; теперь он шел по улице домой с раздражающей крадучестью.
Двумя этажами выше скрипнула ставня, и в ночь пролился свет лампы. Высунулась мальчишечья голова.
– Хой, эт ты мавройского енерала грохнул? Хой! Вон тут чувак черненького потемнил, а я тока на него позырить хотел!
Вдруг ставни застучали по всему околотку, позажигались лампы, и Яго поймал себя на том, что сидит на корточках над своим командиром, а на него пялится десяток зрителей.
– Он мавра убил! – произнесла из своего окна какая-то женщина.
– Я его не убивал.
В доме Кассио открылась дверь, и бывший капитан в халате шагнул на улицу.
– Яго? Что здесь случилось?[245]Вы убили Отелло?
– Да видите, падучая опять. Второй припадок в продолженье суток[246].
– Никакая это не падучая – он скалится, как идиот.
– Глаза сверкают так, что все созвездья посыплются с небес, лишь бы попасться ей на глаза, – прошептал мавр небу.
– О чем это он? – спросил Кассио.
– Понятия не имею. Помогите мне доставить его к врачу, – сказал Яго.
* * *
Придя в себя, Отелло понял, что лежит на маленькой кровати в маленькой комнате, а рядом с ним сидит Яго.
– Где я? – спросил мавр. – Как я здесь очутился?
– Вы у меня на квартире, мой господин, на постоялом дворе. Я принес вас сюда сам с врачом, когда вас подкосил удар после измены вашей жены.
