— Когда вернешься, команданте?
— Наверное, послезавтра. — Он чуть виновато взглянул Марите в лицо. — К сожалению, есть еще дела, которые откладывать я не могу. Куба мне этого не простит.
— Я понимаю, иди…
Такой разговор тоже начинался не в первый раз и всегда заканчивался одним и тем же: «Куба не простит» — «Я понимаю». Марита не стала провожать Фиделя, как обычно делала по утрам. Она повернулась на другой бок и попыталась уснуть.
Солнце уже было довольно высоко, когда девушка наконец нашла в себе силы встать и умыться. Она удивилась тому, сколько проспала. Завтрак, как обычно поданный утром, уже успел остыть.
Есть отчего-то не хотелось. Девушка взяла стакан молока и подошла к зашторенному окну.
Там, внизу, была прекрасная Гавана, а впереди, сколько хватало глаз, простирался океан. Бесконечный, свободный…
— Нет, — Марита усмехнулась собственным мыслям. — Это еще не океан… И не свободен он вовсе. Зажат между берегов так же, как зажат каждый из нас в кругу своих обязанностей… Пусть со стороны кажется, что волен делать все, что угодно..
Вкус молока показался странноватым — должно быть оттого, что сегодня она пила его совсем холодным. Глоток, другой… Но жидкости в стакане было все еще слишком много.
— Нет, не хочу больше. — Марита решительно поставила стакан на стол и, отвернувшись от окна, потянулась за раскрытой книгой.
Но стены вдруг наклонились, потолок стал стремительно падать, в ушах тихонько засвистело. А потом все стихло — звуки ушли, свет померк, воздух перестал поступать в легкие.
* * *
Марита очнулась от яркого света, который заливал все вокруг, слепил, мешал понять, где она и что происходит.
— Она пришла в себя…
И голос был незнакомый, и звучал очень странно — словно в огромном зале. Девушка попыталась пошевелиться.
— Лежите, лежите… Вам показан абсолютный покой…
Наконец Марита смогла перевести взгляд. Рядом с ослепительно-белой постелью, на фоне слепяще-белых стен сидел совершенно незнакомый блондин в накрахмаленном белом халате. Очки в золотой оправе не давали возможности разглядеть его лицо, прятали глаза за бликами жемчужного света.
— Где я? Что со мной?
Но блондин вместо ответа сам задал вопрос:
— Что вы помните? Как вас зовут, скажите?
Чудовищные уколы боли от самого крошечного движения не могли, тем не менее, сломить характер Мариты.
— Где я? Кто вы такой?
Пусть в этом не было ни капли здравого смысла, но девушка понимала: она должна показать, кто хозяин положения. Блондин как-то странно качнул головой, словно показывая кому-то за спиной Мариты, что так и не получил ответа на столь важный для него вопрос.
— Так где я? И какого черта вы пялитесь на меня, как на душевнобольную?
Блондин понял, что больше отмалчиваться не получится. Зачем-то встал, обошел стул, на котором сидел, и, взявшись за спинку, заговорил:
— Мисс Лоренц, вы в госпитале, в… Нью-Йорке. Вам стало дурно, и гостиничная прислуга вызвала доктора…
— Мистер, — голос Мариты с каждой минутой звучал все увереннее. Она даже чувствовала, что у нее появились силы сопротивляться ударам боли. — Пусть я и в госпитале, но наверняка не в сумасшедшем доме. Каким образом гостиничная прислуга на Кубе могла вызвать доктора из Нью-Йорка? И какого черта я, если я в Нью-Йорке, оказалась в каком-то отеле? У меня здесь живут мама и отец, брат…
Неизвестный закусил губу. Девушка недобро усмехнулась.
— Что молчите? Проговорились? Так где я? И что со мной?
— Вы… в Нью-Йорке…
— Ох, как же вам не надоест врать… — Марита потянулась.
Боль не уменьшилась, но теперь она уже понимала, что болит не все тело, только внизу живота — словно кровоточила гигантская рана, которую кто-то недобрый и невидимый время от времени поливал морской водой. Теперь уже ей пришлось закусить губу — чтобы не закричать в голос.
— Вы правильно все поняли. Это больница, вернее, госпиталь… Да… в Нью-Йорке. Вас ночью доставили самолетом из Гаваны.
Марита чувствовала, что это уже почти настоящая правда.
— Что со мной произошло? Где Фидель? Он знает?
— Вам… стало плохо, и служащие гостиницы вызвали доктора…
— Ох, я это уже слышала…
— Но это правда… — Блондин был как будто слегка растерян. — А доктор, когда понял, что не может привести вас в чувство, решил, что вам могут помочь здесь, на материке. И вызвал самолет…
Марита еще раз попыталась пошевелиться. Теперь ей это удалось, хотя боль была невероятно острой.
— Не шевелитесь, вам вредно!..
— Еще раз спрашиваю: где Фидель? Он знает, что со мной произошло?
— Ни о каком Фиделе я ничего не знаю, — с досадой проговорил незнакомец.
Он в сердцах махнул рукой и вышел из крошечной ослепительно-белой палаты. Марита попыталась осмотреться. Окно было открыто, но плотные белые занавеси не давали разглядеть, что за ним. Белый линолеум, светлые крашеные стены, белый линолеум на полу. Больничная тумбочка, на ней стакан с водой. У постели металлический, тоже выкрашенный белой краской стул.
— Да-а, похоже, я и в самом деле в госпитале…
И только тут она вспомнила все — поцелуй, молоко, ставшую уже привычной тяжесть малыша…
Руки сами собой опустились вниз — именно туда, где было так оглушительно больно. Живот был непривычно плоским. Марита провела по телу сначала вниз, потом вверх, потом еще раз положила обе ладони на живот. И только тогда смогла взглянуть в глаза правде: да, ребенка она потеряла. О, что же произошло? Что такого с ней могло случиться в спокойном и тихом гостиничном номере? И где, черт его подери, Фидель? Где команданте, который обещал сделать ее королевой и защищать от всего мира?
Звук открывшейся двери заставил ее вздрогнуть. Тот, кто вошел, был невероятно зол, раздражен, охвачен гневом… Но все же это не был кто-то из знакомых ей людей. Чужие тяжелые шаги, шумное дыхание.
«Толстяк, наверное… Ну и сидел бы себе дома, что ж его понесло по госпиталям бегать?»
— Мисс, как вы себя чувствуете? — На белый стул опустился и в самом деле весьма грузный господин.
— Отлично… Как себя может чувствовать человек, очнувшийся на больничной койке?
— Мисс, не заставляйте меня повышать тон, отвечайте на вопросы…
— И не подумаю. — Если бы Марита не лежала, а хотя бы сидела, она могла бы презрительно пожать плечами. — Кто вы такой? И по какому праву вообще появились здесь?
— Девушка, я не посмотрю, что вы тяжело больны. И приложу максимум усилий, чтобы следующие двадцать лет вы провели в тюрьме. Если, конечно, не начнете сейчас вести себя как разумный человек.
