Весь вечер я старалась не думать о сексе со Стиви. Так как он был одет в костюм Элвиса, вы могли бы подумать, что мне это далось легко. Ничего подобного.
Когда мы вернулись в отель, я сказала Филу, что еще не устала и хотела бы размять ноги, прежде чем подняться в номер. Кажется, он расстроился, но тем не менее согласился.
После людных, шумных, горящих сумасшедшими огнями казино и ресторанов Стрипа уединенный сад отеля кажется настоящим островком спокойствия. Я некоторое время брожу среди кустарника, подстриженного в форме различных геометрических фигур, рассеянно любуясь стеблями черного бамбука и вымощенными сланцем тропинками, но скоро вижу перед собой очередной бар — на этот раз под открытым небом. В Лас-Вегасе нет такого места, где нельзя было бы заработать денег, погрузиться в дурман, насытить любопытство или развеять скуку. Единственное, чего я хочу, — это успокоиться и оказаться подальше от всей этой сверкающей и никчемной мишуры, поэтому непонятно, почему я вдруг взбираюсь на один из высоких табуретов перед барной стойкой.
Сила воли у меня на исходе, и я прошу бармена налить мне бренди. Вообще-то я не пью бренди, но почему-то мне кажется, что именно его следует предпочесть другим напиткам, когда поздно ночью гуляешь по саду лас-вегасского отеля. Бармен наливает щедрую порцию. Похоже, щедрые порции — отличительная черта Вегаса.
— Тяжелый был вечер? — спрашиваю я его.
— Не такой уж и тяжелый, всего три свадьбы.
— Три? — удивленно переспрашиваю я. — Мне кажется, это немало.
— По выходным у нас иногда бывает и пять, и шесть. В середине недели тут потише. А сегодня вечером было вообще хорошо. Одна пара была очень трогательной — было видно, что жених с невестой хорошо знают друг друга. — Бармен улыбается и пожимает плечами.
— Понятно, — говорю я, хотя мне, правду сказать, не очень понятно, почему единственным критерием трогательной свадьбы является то, что жених с невестой хорошо знают друг друга. Но в конце концов, разве я могу судить? Я и сама в этих вопросах не образец для подражания.
— Поверьте, мэм, такое нечасто можно увидеть, — говорит бармен заговорщицким тоном. — В Вегасе находится около пятидесяти церквей, и большинство из них открыты каждый день с восьми утра до полуночи, а по официальным праздникам — круглые сутки. Для слабых и бездумных людей — а их немало среди нас — это слишком большой соблазн. Вы знаете, что в Вегасе ежедневно вступают в брак в среднем триста семьдесят семь пар? В Валентинов день на улице не протолкнуться — столько на тротуарах женщин в белых свадебных платьях.
Большинство пар, играющих свадьбу с бухты-барахты, не имеют серьезных намерений относительно друг друга и ни в грош не ставят святость брака. При одной здешней церкви находится гостиница, где спинки кроватей оформлены в виде могильных камней, а ванны выполнены в форме гробов. Разве это не говорит нам о том, какого сорта люди женятся в Лас-Вегасе?
— Вообще-то это здорово, если ты гот, — замечаю я. У меня вдруг появляется желание защитить всех готов на свете, которые всем сердцем любят друг друга, но не желают соединять свои жизни в обычной церкви. Странная реакция, потому что до настоящего момента я считала, что готы — публика слегка чокнутая и что им не помешало бы обращать больше внимания на личную гигиену.
— В той же гостинице есть комната Аль Капоне, — продолжает бармен. — Там стоит шкаф, где на внутренней стенке изображен связанный коридорный с кляпом во рту. А это, получается, для кого? Для будущих убийц и главарей банд?
Комнату Аль Капоне защитить труднее, поэтому я молча отхлебываю бренди.
— Могу спорить, что сами вы вышли замуж как следует, в окружении семьи и друзей, цветов и конфетти. Могу спорить, вы обвенчались в нормальной церкви, а потом у вас был большой банкет в каком-нибудь приличном месте. Верно?
Бармен в точности описывает мою свадьбу с Филом. Я могла бы еще добавить, что к алтарю я шла под Свадебный хорал Вагнера, а обратно — под Свадебный марш Мендельсона и звон церковных колоколов.
Обычно в разговорах с незнакомыми людьми — да и, по правде говоря, кое с кем из самых близких людей — я следую курсом, предполагающим наименьшее сопротивление. Я не пытаюсь разуверить встреченную в химчистке милую старушку, которая почему-то решила, что я наверняка занимаю «важный пост в какой-нибудь крупной и успешной компании». Некоторые лондонские таксисты уверены в том, что я на все сто согласна с их утверждением, что каждого ребенка обязательно нужно время от времени драть за уши — иначе из него ничего путного не получится, — хотя на самом деле я принимаю участие в программе «Остановим насилие» Национального общества защиты детей от жестокого обращения. Мне просто не хватает мужества сказать об этом. На вечеринках беседующие со мной люди искренне полагают, что мне интересно, где можно достать превосходное постельное белье из пике вафельного плетения, что артишок является действенным природным лекарством от несварения или что скосарь бороздчатый — это настоящий бич контейнерного садоводства из-за того, что в таких условиях невозможно применение против него пестицидов. Это омерзительно. Мне на все это совершенно наплевать. Фил думает, что я, подобно ему, хочу по меньшей мере четырех детей, в то время как в действительности я считаю, что двух будет вполне достаточно. Интересно, сколько их в итоге окажется?
Я никогда специально не задумывалась, почему я с такой неохотой делюсь с кем бы то ни было своими истинными мыслями и чувствами, объясняя это в лучшем случае проявлением вежливости с моей стороны, а в худшем — нежеланием распинаться перед людьми, придерживающимися, прямо сказать, нелепых и смехотворных взглядов.
Но сейчас я стараюсь это проанализировать.
Я сбрасываю туфли и разминаю уставшие за день стопы. И почему женщины до сих пор ходят на шпильках? Разве нельзя придумать что-нибудь одновременно сексуальное и удобное?
Правда состоит в том, что мои взгляды не статичны, они постоянно изменяются. Я не знаю твердо, что я думаю и во что верю, — и даже кем являюсь; потому что на самом деле во мне два человека.
Я — Белинда Макдоннел, тощая девчонка из Кёркспи. Я ношу отвратительные обноски, оставшиеся от старших братьев или соседских детей, или дешевые шмотки, купленные на рынке и подходящие скорее для девиц легкого поведения. Я живу в старом доме с двумя спальнями, таком маленьком, что переднюю, как называла закуток перед дверью мама, отдали мне под спальню. Это попытка нашей семьи сохранить видимость респектабельности — альтернативой было бы делить комнату с братьями. Телевизор и обшарпанный обеденный стол теснятся в гостиной в компании с велосипедом и старым диваном. Посудомоечная машина остается для нас недосягаемой мечтой, на полу в кухне лежит липкий линолеум, все ковры вытерты до дыр, а туалет находится во дворе. Где вы еще такое видели в наше время?
Я — Белла Эдвардс, богатая, утонченная женщина, одевающаяся в дизайнерские вещи и купившая отдельный шкаф специально для сумочек и туфель. Я живу в огромном доме с четырнадцатью комнатами. Кухня и подсобные помещения оборудованы по последнему слову техники: блоки измельчения отходов под раковинами, полы с подогревом и холодильник с диспенсером льда. В моем доме четыре туалета, и ни один из них не находится на улице. Даже сиденья унитазов у нас с подогревом. Вообще-то на самом деле я думаю, что сиденья с подогревом — это уж слишком. Каждый раз я не могу удержаться от мысли, что сиденье потому теплое, что кто-то только что был в туалете и нагрел его, извиняюсь, задницей. Это весьма неприятная мысль, напоминающая о Кёркспи. Я не сказала Филу, что ненавижу такие сиденья, когда он устанавливал их — за большие деньги, между прочим. И зря не сказала.
