* * *
В ближайшем городке я остановился в единственном заведении для туристов — семейном пансионе. Сев на кровать, я уставился на чернильное пятно на пальце и задумался. Приняв душ и позавтракав холодным картофельным салатом с ржаным хлебом и ветчиной, я позвонил отцу. Оказалось, что он ничего не знает о романе матери с наемным работником. Подобно мне, он предположил, что дед что-то напутал, и подтвердил, что в этом деле была замешана Фрея. Я спросил у него, в какой школе училась мать.
Школа находилась на окраине города, причем старое здание снесли, а вместо него выстроили новое. Прошло уже слишком много времени, и я опасался, что ничего не смогу узнать. Занятия в школе уже закончились, и двор был пуст. Я попробовал открыть ворота, полагая, что они заперты, но те неожиданно легко распахнулись. Я побрел по гулким школьным коридорам, чувствуя себя незваным гостем и слабо представляя, к кому можно обратиться за помощью. Но тут до моего слуха донеслось едва слышное пение, и я пошел на звук, на второй этаж. Оказалось, что две учительницы после уроков занимались хоровым пением с небольшой группой учеников. Я постучал в дверь и объяснил, что приехал из Англии и ищу какие-либо сведения о своей матери, которая училась здесь более пятидесяти лет назад. Обе учительницы были еще молоды и проработали в школе всего несколько лет. Они заявили, что не имеют права предоставить мне доступ к школьным архивам и, соответственно, чем-то помочь. Я в расстройстве топтался у дверей, не зная, к кому еще обратиться, когда одна из них сжалилась надо мной:
— Есть одна учительница, которая работала в то время. Она уже на пенсии, естественно, но, не исключено, согласится поговорить с вами и, возможно, вспомнит вашу маму.
Звали учительницу Карен.
Она жила в маленькой деревне, которая насчитывала не больше сотни домов, один-единственный магазин и церквушку. Я постучал в дверь и испытал огромное облегчение, когда та отворилась. Пенсионерка была обута в вязаные мокасины. В доме ее стоял запах свежевыпеченного хлеба с тмином. Не успел я заикнуться о своей матери, как Карен воскликнула:
— Зачем вы приехали сюда?
Я ответил, что это долгая история. Она попросила, чтобы я показал ей фото матери, и я протянул ей телефон, отыскав в его памяти снимок, сделанный еще весной, до отъезда родителей в Швецию. Карен надела очки и некоторое время пристально всматривалась в лицо матери, прежде чем сказала:
— Что-то случилось.
— Да.
Кажется, она ничуть этому не удивилась.
В доме у нее было тепло, но, в отличие от фермы деда, обогреваемой электричеством, здешнее тепло казалось уютным и ласковым, поскольку исходило от большого камина в гостиной, в котором жарко пылал настоящий огонь. Повсюду висели изготовленные вручную рождественские игрушки. А в доме деда я не заметил ни единого украшения, даже рождественской свечки в окне. Еще более разительным отличием стало то, что здесь на стенах висели фотографии детей и внуков Карен. Она сказала, что ее супруг скончался в прошлом году, но, несмотря на это, дом был полон жизни и любви.
Карен угостила меня чашечкой черного чая с медом, заявив, что не приемлет разговоров на пустой желудок. Мне пришлось подавить свое нетерпение. Наконец мы уселись подле камина. От обшлагов моих брюк, намокших от снега, повалил пар. В свойственной ей манере учительницы Карен посоветовала мне не спешить и излагать всю историю по порядку, чем напомнила мать, которая тоже стремилась придерживаться хронологии событий.
Я рассказал ей историю мамы. Уже в самом конце, когда брюки мои высохли, я пояснил, что приехал сюда в надежде выяснить, не стала ли смерть Фреи, случайная или нет, поворотным моментом, который и определил болезнь матери. Выслушав меня, Карен заговорила, глядя на огонь:
— Тильда любила природу сильнее других детей, которых я когда-либо учила. Играть под деревом ей нравилось куда больше, чем в классе. Она с удовольствием купалась в озере, собирала семена и ягоды. Животные ее просто обожали. А вот друзей она заводила нелегко.
Я спросил:
— За исключением Фреи?
Карен отвернулась от огня в камине и в упор взглянула на меня.
— Никакой Фреи не существовало.
* * *
В небе висела полная луна, когда я вернулся на ферму деда, остановив машину достаточно далеко, что он не услышал шум мотора. Пройдя по заснеженному полю, я добрел до купы деревьев, растущих неподалеку от фермы, оказавшись на том самом месте, где мать когда-то построила шалаш, в котором, по ее словам, они часто играли с Фреей. Среди поросших мхом валунов росли около сотни сосен, являя собой кусочек дикой природы, не павшей жертвой земледелия. И хоть мать рассказывала, как залезала на дерево и смотрела с него на ферму Фреи, поблизости не было заметно никаких построек. Тем не менее я решил влезть на самый верх и взглянуть оттуда на мир ее глазами. Ветки сосны торчали почти перпендикулярно к стволу, подобно ступенькам лестницы, и я без труда вскарабкался на две трети ее высоты, пока они не стали слишком тонкими и ненадежными. Примостившись там, я огляделся по сторонам и понял, что ошибся. Неподалеку действительно виднелась какая-то постройка, намного меньше дедовой фермы, почти по самую крышу занесенная снегом. Со своего места я разглядел лишь конек крыши — черную прореху на белом покрывале снега.
Когда я начал слезать вниз, сооружение вновь скрылось из виду. Я двинулся в том направлении, где заприметил его, и вскоре среди снежных сугробов показались его стены, сложенные из бревен белой березы. Судя по размерам, постройка была чем-то вроде сарая для инструментов или мастерской, и ее должна была соединять с фермой деда какая-нибудь проселочная дорога. На двери висел ржавый замок. Краешком брелока я вывернул шуруп, которым петля крепилась к доске, снял замок и шагнул внутрь.
Снаружи по-прежнему светила полная луна, которая и помогла мне найти эту хижину, но внутри мне впервые пришлось воспользоваться фонариком. Прямо перед собой я увидел собственное искаженное отражение. Живот у меня раздулся и расплылся по всей ширине округлого стального контейнера. В нем мой дед сепарировал свой белый мед. Внутри не было ничего лишнего, и единственным украшением оказались часы с кукушкой в искусно вырезанной деревянной раме. Но они давно остановились. Я несколько раз подергал гири, пока они вновь не пошли. В торце корпуса, по обеим сторонам циферблата, были устроены две дверцы, одна — внизу, а другая — вверху. Когда механизм начал отбивать часы, они открылись одновременно, и из них выступили две резные деревянные фигурки — мужская и женская. Мужчина был наверху, женщина — внизу, и они смотрели друг на друга. Я вдруг понял, что повторяю слова, сказанные когда-то моей матерью и отцом Фреи:
— Привет там, наверху!
— Привет там, внизу!
Но вот фигурки скрылись внутри корпуса, и в мастерской вновь воцарилась тишина.
С другой стороны стального барабана на гвоздике висел комплект одежды пасечника, который дед надевал, когда вынимал соты из ульев. Он был сшит из плотного белого материала, похожего на брезент и кожу одновременно. Положив фонарик на пол, я напялил его на себя — брюки, плащ и перчатки. На голову я водрузил шляпу с черной защитной сеткой и повернулся, чтобы взглянуть на свое искаженное отражение. Передо мной стоял тролль, такой, каким его описывала мать, с толстой, как у динозавра, шкурой, бледными паучьими лапами и огромным черным глазом, который, не моргая, воззрился на меня.
