Бурцев дернул шнур. Отсчитал две секунды. Кинул гранату на дно колодца, где в пульсирующем колдовском круге уже почти растаяли очертания башни ариев и неподвижный силуэт эсэсовского магистра.
Граната ударила в башню. Башня рассыпалась. Свет стал нестерпимо ярким, свет озарил все, скрыв в мощном всполохе даже догорающую цифру на стене. Но это была не вспышка гранатного разрыва. Это выплеснулась наружу чистая магия древних ариев. Удар по шлюссель-башне ускорил межвременной переход. Но вот-вот должна была рвануть и болванка на деревянной ручке. И сейчас в скорости соревновались высвобожденные магические силы и химическая реакция в тлеющем запале.
Что победит? Бурцев не мог сказать точно. А потому со всех ног кинулся к укрытию — к нише медиумов. Из которой… Из которой выглядывали три любопытные физиономии. Освальд, Ядвига и Аделаида… Никуда-таки они не ушли!
— Лежать! — взвыл Бурцев.
Ядвига отшатнулась от него, как от буйно помешанного, за угол, шлепнулась на ступени. Аделаида в удивлении уставилась на мужа, захлопала наивными глазищами:
— Зачем?
— Лежать я сказал, мать вашу! Все-е-ем!
Освальд побагровел: не понравился, видать, шляхтичу тон соратника. Пан поляк вообще не терпел, когда на него орали, а уж тут, в присутствии возлюбленной…
Бурцев больше не тратил слов понапрасну. До взрыва оставалась секунда. Или меньше.
Он прыгнул. Повалил Освальда и Аделаиду на Ядвигу Кульмскую. Вот так — всех в одну кучу! Прикрыл собой сверху. Если россыпь гранатных осколков полетит не туда — в 1943-й, а сюда — в 1242-й, могут достать рикошеты от каменных стен и сводов.
Но взрыва не было. Смертоносной россыпи — тоже. Запал отсырел? Взрывчатка слежалась? Или все же… Ухо едва уловило отдаленный «бу-у-бу-ух!». Быстро стихающий, словно на уносящемся прочь безумно скоростном экспрессе. «У-у-у-ух!!!»
Получилось! Рвануло не здесь — там! Или, по крайней мере, где-то на границе между «здесь» и «там». Что-то пронзительно и одиноко просвистело в воздухе, ударило в камень, взвизгнуло, отскочив. Раз, другой… И уже на излете вонзилось в их кучу-малу — где-то между щекой Бурцева и рукой Аделаиды. Точно в окольчуженную грудь Освальда Добжиньского.
Шальной осколок все-таки забросило за границу светящегося круга, прежде чем цайтпрыжок завершился. Один-единственный клочок металлической рубахи, надетой на немецкую гранату, остался в прошлом. Один-единственный! Значит, остальные отправились по назначению…
Малюсенький кусочек железа с рваными краями застрял в добротной Освальдовой кольчуге двойного плетения. Растратив всю свою убойную силу на немыслимый полет по межвременному пространству и удары о камни, он уже не смог прорвать плотную сеть мелких колец и толстую кожаную куртку-поддоспешник.
В последней вспышке призрачного света Бурцев успел вырвать осколок из кольчуги поляка. Осколок был еще горячий, но он сжимал свою добычу крепко. Очень крепко — как осязаемое доказательство того, что не слежалась взрывчатка, что не отсырел запал. Что где-то в центральном хронобункере СС царит сейчас, нет, не сейчас — потом, много веков спустя — жуткий переполох, и уцелевшие фашики растаскивают трупы тех, кому повезло меньше. Оборонительный вариант «М-24» способен нашпиговать осколками уйму народа.
Глава 61
Со дна колодца бесследно исчезли и обломки малой башни перехода, и тело эсэсовца, и граната. Только «вальтер», выбитый из рук магистра, сиротливо лежал на каменных ступеньках — за пределами арены.
В подземелье стало темно. Колдовской свет погас. А отблески затухающей цифири на стене почти не разгоняли мрак. Дата и месяц обратного перехода выгорели полностью, оставив на камне пятно черной копоти. Лишь «1943» еще слабо мерцал в сплошной темноте.
Зарычал, закопошился Освальд — он, похоже, и не заметил, что пару секунд назад находился на волосок от гибели. Добжинец встал, помог подняться ошарашенной, полураздавленной Ядвиге, прохрипел в гневе:
— Ты что, Вацлав, совсем сдурел? Кидаешься на людей, как бешеный кабан, валишь с ног!
Бурцев не слушал. Он все еще держал в руке осколок. И улыбался.
— Нам нужен факел, — деловито заметила Ядвига, отдышавшись, — пока огонь на стене совсем не погас. Так что, милый Освальд, не надо ругаться. Займись лучше делом.
Слово возлюбленной для рыцаря — закон. Освальд занялся. Факела найти ему, правда, не удалось, зато поблизости отыскался древний чашеобразный светильник из бронзы. Погашенный и неприметный в полутьме, он свисал на цепи с крюка, вбитого над нишей медиумов. Видимо, предназначалась эта посудина для освещения колодца во время подготовки к ритуалу. Рядом, на небольшом каменном карнизе, стояла открытая канистра с густым вязким киселем. От киселя несло горючей химией. Судя по всему, именно этой смесью и были начертаны догорающие цифры.
Добжинец озадаченно топтался возле канистры. Пришлось помочь. Бурцев снял светильник с крюка, осторожно — стараясь не измазаться в огнеопасной жиже, заполнил его до краев, повесил обратно. Оторвал кусок от балахона зарубленного медиума, обмакнул полоску ткани в горючее и поспешил к слабым огонькам на стене. Сейчас там едва тлели «9» и «3». Но этого хватило, чтобы подпалить тряпку, пропитанную киселем из канистры. Вскоре огонь коснулся содержимого бронзовой чаши. Пламя осветило колодец с ареной. И балкончик медиумов. И изрядную часть подземного хода за ним. Стало почти уютно. Освальд поднялся по ступеням к Ядвиге. Ядвига спустилась к Освальду.
— Так лучше? — галантно осведомился польский рыцарь у возлюбленной.
— Так хорошо, — нежно проворковала та. Добжинец и кульмская красавица слились в долгом страстном поцелуе. Эге… серьезное дело.
Маленькие ручки повернули голову Бурцева. Едва слышные слова прошелестели над ухом:
— Опять на Ядвигу заглядываешься?
Чумазое личико Аделаиды смотрело на него испытующе. Смотрело со скрытым лукавым упреком и явной насмешкой одновременно. Бурцев вспомнил ночь на заброшенной Кульмской мельнице. Краска залила лицо. Странное чувство: вроде бы не мальчик давно, а поди ж ты… Чувствовал себя сейчас Бурцев, как двоечник у доски. Нет, хуже — последней сволочью он себя чувствовал.
— Прости, милая. Понимаешь, тогда…
Почти детская ручонка Аделаиды прикрыла ему уста. Глазки взбалмошной княжны казались непривычными, незнакомыми, иными. Совсем иными. Глаза взрослой мудрой женщины…
— Не нужно ничего говорить, Вацлав. Я понимаю… теперь. Сама ведь во всем виновата, но давай не будем об этом больше.
Бурцев слушал ее шепот, разинув рот. Ни фига ж себе! А девочка-то в самом деле повзрослела за эти дни. И здорово повзрослела. Стало как-то не по себе. С капризной дочерью Лешко Белого он худо-бедно управлялся. Но что делать и что говорить сейчас — понятия не имел. А потому предпочел промолчать.
— На Ядвигу я тоже не сержусь, — тихо и серьезно проговорила Аделаида. — Видишь ли, мы с ней только что сидели здесь спина к спине и ждали смерти или чего похуже. А на краю смерти, на последней грани жизни все воспринимается иначе. И свои поступки, и чужие, и помыслы, и гнев, и обида, и радость. Наверное, поэтому все… так… так вышло… Не могу объяснить… Это было как некое озарение.. Внезапная вспышка вроде той — в колдовском круге… Только уже внутри меня… Я вдруг осознала то, чего раньше не замечала… Все простое и понятное, но словно сокрытое гордыней и глупыми страстями… Знаешь, будто шоры с глаз кто снял… Не знаю больше, как сказать… И не знаю, поймешь ли…
