– Доктор она, ага! А мы доктора тебе позовем, психопеда. Пришла в науку крутить, одевайтесь научно-единообразно. Брюки там, застегнуто. Колени в платках держать. А вдруг хлопцы молодые с гор спустятся, увидят, возбудятся и озвереют. И будешь ты возбудитель чего? Нацненависти. Сразу срок и параша по-научному. Нечего свое оскорбление верующих чувств коленками выпучивать. И очки если, держись в платке, взглядом скоромно. А то пялятся, как упыри. Брюки, пиджак серая полоса, с внутренним карманом для удостоверяющего документа.
– Христос в хитоне ходил! – нагло крикнула докторша наук. – Колени наружу. Сам был доктор и лечил.
– Еще скажи! – озлился депутат. – Кому положено, тот пускай хоть коленями взад. А вы, давай, не грубиянь. А то из докторов быстро в санитарки… на научное прение. Расхлябились, понимаешь!
Однако, как и всякий уважающий себя руководитель, ведущий процессы и управляющий стихией, поднялся среди этого бедлама заместитель помощника Антон Антонович и – вот уж спокойный человечище! – одним взмахом руки угомонил расшумевшийся под ветром перемен лесок.
– А что? – не моргнув глазами, которыми почти никогда и не моргал, особенно при руководстве, подтрунил он. – Дискуссия? Хорошо! Обмен особых мнений на факты? Отлично! Деловая управляемость хватки и цепляемость знаний? Похвально. Продолжимте, господа. У нас еще один? Где он?
Как-то задом, совсем испуганный, выбрался к шаткой круглой ракушке кафедры кандидат, научный сотрудник Дудушко. И, будто у доктора-костоправа, повертел шеей.
– Говорите смело, – суховато подбодрил опасливого ученого Антон Антонович. – У нас дискуссия, можно говорить. И громче, как в цирке. Хоть вы и мелкий сотрудник, но чтоб общественность оценила, – а соседу Гавриллу шепнул. – Люблю, знаете, цирк, особенно воздушных гимнасток… акробатов. С медведями.
– Гимнасток, – шутливо определил батюшка и погрозил заму холеным пальцем. – Гимназисток кудрявых. Все мы грешны, – воздел очи. – Излагайте, сын мой, но без… деклараций, – громко он направил докладчика.
– Значит так, – сообщил Дудушко, глядя на обрывки цепочки, разбежавшиеся по нечищеному паркету – Тут иуды хотели нас черной и белой материей надуть, сатином и простыней. Запугать… заплутать в научную дебрю.
– Попрошу не слазить на личности! – в ожесточении вскочил ушедший в ряды слушателей докладчик Ойничевич.
– Не на личности, а на носатые хари, – сострил докладчик. – Вы уж нам хрестов понаразвешали всюду…
– Антисемит! – выкрикнул Ойничевич, возмущенно размахивая подвижными кистями обучавшегося в детстве пианину.
– Антисиниты, антиматерьи, антигерои – это нам зачем? – задался научно Дудушко. – Черное и белое. Скажи нам еще: чернозадатые москали. Мы это и так знаем.
– А молодец! – громко отредактировал выступающего депутат. – Кроет крестями враз.
– У нас, белых материй, с неграми нынче дружба, – спокойно продолжил исследователь. – Я в Африках-то в командировках был, от воды ихней хоронился, изучал ихнюю сторону этой нашей общей земли. У них и хвори похожие. И детки уроды, только живот пученый. Такая же беспризора. Все божьи твари! – вдруг звонко поддал ученый. – Я их так и обозначил в отчете. Божьи, мол, но твари. Но что мое главное открытие – скажу. Вот, господин мандрит меня не осудит…
– Архимандрит, – поправил замдиректора, глядя на насупившегося сановника.
– Ну! Ахремандрит. Я и говорю. У всех душа, у всех – у ихних женщин, у детей. А задача! – взвопил он. – Измерь душеньку, замерь и доложи мандриту, архи. Это тебе не треклятая задачка – интегралами фокусничать, оболгать распятых, раз – четвертых. А потом и первых начнем лгать? Лжи, Триклятов. А мы тебе поправим. Вот вам мое истинно открытие. Закон тяготения душ. Смотри, народ. Все веса притягиваются, по тяготению, по весомости жизни. Ты ко мне, я к тебе. Кроме некоторых. Сала пожрал, вес возрос – и тяга выше. Баба… женщина толстее… шире – притягивает активнее. К такой же или мужчине под соком. Дитя из нее выйдет, тяги нет. Всемирно известно. Ньютон, Дарвин, Каплер – иудины дети.
– Вот чешет! – восторженно зашуршал депутат в президиуме. – Как по писанию, что другой директор.
– Как по писаному, – поправил грамотей Скатецкий, косо осматриваясь на Гаврилла.
– Оказалось, – подытожил науку Дудушко, – покойник к покойнику меньше тяга. И дело не в квадратах расстояния до кладбища. Душа ушла. По весу массы. Думаю, замерь Дудушко душу, и дело в шляпе. Плюс с минусом учел, и закон ясен. Это мы еще с комсомольского секретарства знаем. Душа умучилась и тяги нет. Живой, он и к живому, и к водке, к хлебам раздаденным, и к воде, думая – винище, тянулся. А ушла жизнь, и нет веса. Теперь так. Вот ты, Триклятов, прислушайся из своего ада. Чем человек душевней – ну кто мандрит, или вон Андрон Агронович, у кого белая душа в груди поет – общий вес больше, и тяга людей с этой белой душой к дружке – совсем засасывает. А если ты изверг, иуда или искариот какой, аскарид – черное сердце в минус. Идет отталкивание процесса. Ну вот, – тихо закончил он. – Плюс с минусом… Открытие…
– А что, – осторожно спросил Антон Антонович, – на животных опыты ставили?
– А как же, – скромно подтвердил душегубство кандидат, – собаки кусачие, брошенные, мыши. Окончательно спустившиеся бывшие люди. На них сверху ставили.
– Кошек-то не трогали, думаю. Домашних пушистых зверей? – в ужасе громко шепнул в микрофон крупнослужащий.
– Ни в коем разе. До кошачьих и свинячих и пинцетом…
– То-то! – грозно поднял ладонь на защиту меньших чиновник.
– Так, – привязался теперь депутат. – А растения что? Грибы-ягоды с душой?
– Не наблюдается. Изменения веса по окончанию службы отсутствуют. Апельсин-лимон при срыве. Ананас при корчевании в Африке. Небольшой намек души наблюдали на конопле, на крупном кустарнике. Но, думаю, погрешность счета лаборанткой. Бабские дни у нее трахнулись. Чуть не загубила экскремент. Человечий фактор, он тоже… Все этот… Ойничевич подсуропил, пора его с лаборатории двигать…
– Попрошу без личностей… – вскинулся задетый за живое завлаб. – Тут вам люди, а не конопли.
– Ну иди, – тихо сказал Скатецкий, ликующий в тяжелой душе, что его не помянули.
– Продолжайте замеры, – сопроводил ученого человека Антон Антонович, держась за сердце и поглядывая на часы. – Нанометодами нацпроектов.
– А теперь я скажу, – выкинулся опять к кафедре депутат. – Послушал вашу диспутию. На весь корпус, пять этажей, три тыщи метров – один-полтора ученых. Тогда вот чего, – сообщил, обращая лицо к поднявшемуся с малым колокольцем Скатецкому. – Раз вы так, то и мы так, господин заместитель по науке. Вам известно, на чьей земле расположено вверенное вам учреждение?
– На вашей? – позеленевшими губами пролепетал ученый руководитель.
– Если бы. Да кабы. Докладываю. Раньше, недавно, в четырнадцатых веках на этой землице, подаренной матушке-церкви одним зарезанным в младенчестве князем, расположен был Марфо-Сторожевой монастырь, подворье и ямы-жилища чернецов. Вся тут эта земля – божья, – и Гаврилл согласно и глубоко закивал сединами на этот пассаж. – Так вы думайте быстрей головой, надо бы землицу вернуть в лоно. Щас мы враз возвращаем, только пикни. Пекарню вернули, разнузданных два музея нетерпимых, где эти – отродья демонов и козлоногих девок шабашат выставляются – вернули враз. Теперь директорша по дальним скитам коленями на горохе отмаливается. Бывший райком, страшно подумать, – и тот… На очереди. Задумайтесь думкой, науки. Возьмите Триклятова под жабры и пускай правду квакает, как осетр паюсную… из буфета. Где документ, что статья отменяется? Где правоустанавливающие бумажки на землю? Где стоял монастырино? Тут.
