Наконец она приходит. К счастью, одна. Марианне. В джинсах и в теплых зимних сапогах. Палестинский платок и зеленое пальто с капюшоном. Волосы зачесаны назад и завязаны «конским хвостом», обнажая ее красивый лоб. Она быстро целует меня в губы, глаза у нее почти веселые, хотя кожа выглядит сухой и нездоровой, и я вижу, глубоко заглянув ей в глаза, что ей плохо.
— Приехал, мальчик мой!
— Поздравляю с днем рождения, — говорю я и протягиваю ей пирожные.
Она начинает смеяться. Я немного оттаиваю. Смех почти такой же, каким я его помню.
— Ты привез мне пирожные!
— Да, из кондитерской «Хальворсена». Я привез и шампанское. Но не знаю, можно ли тебе здесь пить вино?
— Вообще-то нельзя, — шепчет она. — Но давай выпьем его потом у меня в палате. Мне это необходимо!
— Здесь так плохо?
— Нет, вовсе не плохо. Но слишком много странных правил. А я привыкла сама устанавливать правила. Ставить диагнозы.
— А тебе уже поставили диагноз?
— Во всяком случае, я знаю, каким он будет. Маниакально-депрессивный психоз. Но мне все равно, что они скажут. Давай пойдем погуляем?
Пирожные остаются в приемной. Шампанское спрятано у меня в сумке. Мне непривычно, что она так открыто говорит о своем диагнозе. Словно для нее естественно говорить со мной о своей болезни. Раньше было не так. Но мне это нравится, хотя я и теряюсь. Слишком большая перемена. И что, собственно, означает такой диагноз? Она больна? Серьезно больна? Больна сейчас, в эту минуту, когда идет со мной на прогулку по расчищенным тропинкам среди сосен, а зимнее солнце сверкает на белом снегу?
— Как там дома? — спрашивает она и берет меня за руку, словно ничего не изменилось.
— Хорошо, — отвечаю я. — Но пусто. Мне тебя не хватает.
— Ты в этом уверен? — спрашивает она и уже через двести метров крутит себе самокрутку. Все почти как раньше, думаю я.
— Да, — отвечаю я вслух.
— А запретная комната? Ты был в ней?
— Нет.
— Ты лжешь, — говорит она и глубоко затягивается. — Конечно, ты был в ней. Каждый нормальный человек уже побывал бы там после того, что случилось. Неужели ты не можешь признаться, что был там?
— Да, я там был.
— Хорошо. Значит, ты прочитал эпикризы. И теперь знаешь, чем я страдаю. Поэтому ты, если ты такой энергичный человек, каким я тебя считаю, должен сообразить, что тебе надо бросить меня, бросить это тридцатишестилетнее тонущее судно, пока не поздно.
— Не смей так говорить! — Я сержусь.
Она с сожалением смотрит на меня, внезапно заинтересовавшись тем, что я сказал.
— Прости, — говорит она тихо. — Я не хотела тебя обидеть. Я только хотела подчеркнуть, что ты должен чувствовать себя свободным. Я пробуду здесь три месяца, хотя за это время я, очевидно, возненавижу это заведение. Но врач не может лечить самого себя. Я больше не вижу себя со стороны. Мне остается только покориться. А ты способен увидеть нас со стороны и сделать верные выводы?
— Я вижу нас только изнутри, — признаюсь я. — И не знаю никакого другого ракурса.
Она бросается мне на шею. Прижимает меня к себе. Я тут же загораюсь, хотя сейчас не время для таких чувств.
— Я только хочу сказать, что ты не должен меня бросать, — говорит она. — Правда, в моем положении так говорить нельзя. Только когда тебя со мною нет, я понимаю, что ты со мной сделал. Ты поглотил большую часть моей души.
Я не знаю, что на это сказать. Лишь зарываюсь лицом в ямку у нее на шее, чувствую запах ее волос, кожи и думаю, что ведь это не я, а она собиралась меня бросить. Но понимаю, что никогда не осмелюсь ей это сказать. Потому что это неправда. В тот вечер она хотела избавиться только от самой себя.
Мы идем к маленькому павильону рядом с мостом. Как здесь грустно, думаю я. Парк для больных. Я вижу фигуры людей, силуэты на фоне солнца. Все медленно прогуливаются. Никто никуда не спешит.
— Привет тебе от твоей мамы, — говорю я.
— О, Господи, ты подвергся нападению с ее стороны?
— Успокойся. Она очень приятная дама.
— Что ей было нужно?
— Она хотела убедиться в серьезности моих намерений.
— В отношении чего?
— В отношении тебя.
Марианне фыркает:
— Как пошло! Ох уж эти матери!
Я улыбаюсь. Ее голос звенит, как у молоденькой девушки.
— Она не имела в виду ничего плохого, — говорю я. — Она любит тебя. Разве это преступление?
Марианне быстро жмет мне руку.
— Я тоже ее люблю, — уверяет она.
Марианне не должна стараться подладиться под меня, думаю я. Не должна стараться выглядеть более здоровой, чем она есть. Вот это и пугает меня больше всего. Она не была здоровой в тот вечер у Сельмы и Турфинна Люнге. Но никто из нас этого не заметил. Мы ничего не знали о ней и потому не могли понять, в каком она состоянии. Хотя, была ли она больна? Можно ли назвать болезнью желание покончить жизнь самоубийством? Неожиданно я вспоминаю, что пытался сказать мне Турфинн Люнге на своем смешном академическом языке, когда хотел заинтересовать меня проблемой, которую я в то время не мог даже понять: «Неврозы могут помочь пациенту со сложнейшей нервной жизнью и тяжелыми переживаниями более глубоко постичь происходящее, и частично, и метафизически». Но я помню также, что спросил его, являются ли депрессии здоровой реакцией. И помню, он ответил мне: «Да, в известном смысле».
Я иду, держа Марианне за руку. Теперь между нами заключен союз. Я пришел к ней с обещанием. Я не оставлю ее. Не хочу оставлять. Мы уже больше часа бродим по расчищенным дорожкам. Людей почти нет. Я понимаю, что страдания здесь заперты в каком-то другом месте. И замечаю, что мы больше не разговариваем друг с другом. Просто молча идем рядом. И это правильно. Хотя мне хотелось бы еще многое узнать у нее. О чем она думала, когда сбежала от Сельмы и Турфинна Люнге, когда бежала по скользкой тропинке к реке, когда перебиралась через реку по скользким камням, когда потеряла шаль, когда нашла веревку и спустилась в кладовую, где стоит морозилка, когда забралась на табурет? Я чуть не теряю сознание, не смея продолжить мысль о том, что она могла бы висеть там, безжизненная, и мне пришлось бы перерезать веревку, чтобы вынуть ее из петли.
Она была готова это сделать.
А сейчас как ни в чем не бывало идет рядом со мной по свежему снегу.
Наступает вечер. Через два часа я сяду в автобус, а потом на поезде вернусь в Осло. Мы сидим в ее палате. Палата маленькая, обстановка — спартанская. Умывальник. Стол. Стул. Кровать. Ночная тумбочка с Библией.
Я сижу на кровати. Она — на стуле. Мы едим пирожные. И пьем шампанское из молочных стаканчиков.
