Он потянулся за бутылкой, разлил водку по рюмкам.
— Знаешь, я тут задумался, и одна мысль меня поразила. Можно взять ноты и весь вечер играть Шопена, но никому и в голову не придет для своего удовольствия перепечатать Пастернака! Впрочем, бог с ним, с Пастернаком, я и сам начал пописывать. Оцени: «Шел третий день конца мира. Тихо кружась, падал радиоактивный снег, заботливо укрывая кучку собачьего дерьма!» Создает образ, а?
— Слушай, тебе действительно больше не стоит. — Лукин попытался отнять у Евсея рюмку, но тот перехватил его руку.
— Не суетись, командир! Когда я пью, ко мне приходит вдохновенье. Ты вот хочешь заработать? Тогда придумай, как быстро и без проблем сойти с ума. Поверь, отбоя от желающих не будет! Самоубийство — большой грех, а тут раз-два — и вышел из игры вчистую, и все гнусности этого лучшего из миров до тебя уже не имеют никакого касательства. Самая большая Его ошибка, — Евсей ткнул пальцем в потолок, — в том, что скотам было дано понять, что они скоты! Свинья не комплексует оттого, что она свинья, и человеку надо к этому стремиться…
Евсей, морщась, выпил водку, вытряхнул тушенку на блюдце.
— И всего-то требуется — смириться с собственной скотскостью и ничтожеством. А то надумали — венец природы!.. — Он глумливо ухмыльнулся, подцепил на нож кусочек спрессованного мяса, принялся жевать. — Жизнь — штука простая, ее надо прожить, а потом плюнуть и забыть! Представляю, как будет обидно, когда, умерев, ничегошеньки не найдешь за гробом. Вот будет хохма! — хохотнул он.
— А я знаю, почему ты так говоришь. — Выпив рюмку, Лукин принялся нарезать тушенку ломтиками. — Все эти твои слова от того, что ты боишься жизни и бежишь от нее…
— Я? Боюсь? — Евсей поднялся на ноги. — И это говорит человек, всю жизнь копающийся в отбросах отечественной истории! Да если хочешь знать, эти твои занятия — чистейшей воды мазохизм. Все это только тебе одному и нужно, и ты, а не я, ищешь убежище в прошлом…
Он опустился на стул, посмотрел на Лукина. Тот сидел, уставившись в потемневшее окно. Евсей наклонился, заглянул ему в лицо.
— Слушай, прости сукина сына, не хотел! — Он накрыл руку Лукина своей. — Ей-богу, не хотел…
— Да нет, я не обиделся, ты, к сожалению, прав. Я и сам о том же думал. — Лукин потянулся к бутылке, наполнил рюмки. — Знаешь, пожалуй, я не буду дописывать книгу о белой эмиграции, кому она нужна… Даже смешно предлагать такой залежалый товар. Что нам всем до господ офицеров, цвета русской нации, тех, кто вспоминал Россию, подыхая наемником в Африке или полируя дырявыми башмаками тротуары европейских столиц…
— Правильно, и не дописывай! Кого скребет чужое горе?.. — Евсей склонил набок голову, пожевал губами. — Ты, Лука, действительно о них не пиши. Человек по природе своей не может сказать правду: либо очернит, либо вознесет до небес. Экзистенциализм, старик, сплошной экзистенциализм… — Он поводил вилкой по тарелке, пытаясь поймать маленький соленый помидорчик. Не поймал. — А может, они как раз свое и заслужили?.. — поднял он голову. — Может, это расплата за жестокость и амбиции, ведь Родину мало только любить… Впрочем, если и есть им судья, то один только Бог! Давай лучше помянем.
Они выпили не чокаясь. Лукин посмотрел на Евсея. После всплеска эмоций тот сидел обмякший, расслабленный, выражение лица у него было недовольно-брюзгливым. Какое-то время Лукин колебался, но все-таки заговорил:
— Послушай меня, послушай меня внимательно! Мы сейчас выпили, но то, что я тебе скажу, для меня очень, очень важно! Да, я знаю, жизнь пуста, и душевная усталость и боль утраты миражей — все мне знакомо. Но теперь подумай: а что, если все это не напрасно? Когда ребенок вырастает, у него отнимают ненужную уже погремушку. И вот нет любви, почти не осталось друзей, никому не нужна твоя работа… А может быть все именно так и задумано? Некто высший, отделяя зерна от плевел, дает человеку последний шанс принять единственно правильное решение — вступить на путь просветления, совершить восхождение к себе самому!..
На оплывшем лице Евсея проступила сардоническая улыбочка.
— Еще один мираж?.. Блаженны будут блаженные, легко им на этом свете, потому что живут они в выдуманном мире! Так мы и мечемся между воздушными замками будущего и кладбищем вчерашних надежд…
— Постой, ты не дослушал! Ко мне все чаще приходит понимание чего-то значительного, что существует где-то совсем рядом, существует независимо от меня. Надо только научиться удерживать этот мир в своей душе, видеть небо над головой. Я чувствую, что подошел к какой-то грани, переступив которую я начну тяжелый, утомительный, но очень счастливый путь…
— Я знаю этот путь, я им прошел. — Евсей с трудом держал глаза открытыми. Жалкая улыбочка плавала по его отяжелевшему лицу. — Он ведет на кладбище! Не обманывай себя, Лука, в твоей жизни уже ничего не случится, кроме старости, и она будет долгой и омерзительной, унижающей бесчисленными немощами и мелкими стариковскими обидами. Наша жизнь, Лука, — это такое большое недоразумение в яркой конфетной обертке и со счастливым концом: все умирают… Господь наш, должно быть, большой шутник, если создал такой забавный, изобретательный в грехе зверушник, как человечество. Я за Него отпускаю тебе все грехи. А теперь пей и иди. Уходи, Лука, уходи, не мешай мне скорбеть о человеке. Я хочу заснуть и увидеть мой светлый, сказочный сон!
Двери… почему в жизни так много дверей? Хорошо бы среди них найти такую, за которой волшебный сад детства, старый московский двор, где тебя любят и ждут, и еще чтобы Евсей сидел на заборе, грыз яблоко и строил тебе рожи… Но, увы, во взрослой жизни такой двери нет. Открываешь все другие, открываешь, а за ними одно и то же, и совсем не хочется входить, но приходится — дверь-то уже открыта…
Лукин посмотрел на номер квартиры над богатой, в круглых пуговках дерматиновой обивкой, сверил его с адресом на бумажке. И так всю жизнь, вздохнул он и нажал на кнопку звонка.
Дверь открылась. Стройная, в облегающем черном платье женщина стояла на пороге. Гладко зачесанные волосы открывали ее красивое, с правильными чертами лицо, большие русалочьи глаза смотрели на Лукина не мигая. Из глубины квартиры доносились оживленные голоса, но смысла слов он не понимал.
— Вас зовут Лука? — спросила женщина глубоким грудным голосом.
Сильный акцент и манера смягчать гласные выдавали в ней иностранку.
— Я все про вас знаю, мне Машка рассказала. Может быть, вы слышали — мое имя Люси!
Что-то сильное и неотвратимое, как сама судьба, толкнуло Лукина в грудь. Он покачнулся, закрыл глаза, а когда открыл их, женщина все так же с восторгом смотрела на него.
— О нет, я не есть привидение, — засмеялась она. — Я есть французская женщина из города Парижа. Улыбнитесь, Лука! У нас во Франции говорят: жизнь без улыбки прожита зря.
Люси шагнула через порог, словно радующийся подарку ребенок, провела ладонью по его щеке.
— Лука!.. Я так тебя ждала. Я буду сильно, очень-очень сильно тебя любить!
