Я уставился на книгу, не желая заглядывать внутрь.
— А в этой я тоже есть?
— В ней есть все, мистер Зайбэк, только не поименно. Почитай, когда выпадет свободная минута. Их ересь — это наша истина.
Я засунул книгу в карман куртки.
— Что еще за ересь?
Два голоса заговорили хором.
— Знание и признание вычислительного базиса реальности, — сказало Доброе Устройство.
— Онтология Шмидхубера, — сказала Лун.
Я уставился на них обоих, выжидая, чтобы загадочные слова отпечатались в моем сознании. Словно живой сон, вспомнил мучительное творение реальности на четвертом уровне Тегмарка, утомительное прорастание семян логики, за которыми последовал ошеломительный, ликующий триумф: вычисления, векторные пространства, поля, Гилбертовы бесконечности… Здесь и сейчас они казались эскизом истин столь глубоких и ужасных, что я барахтался у их берегов, точно малое дитя. И — одновременно — они напоминали о Богоявлении, о свете, брызнувшем из темной пустоты, чтобы выковать Вселенную вселенных.
Нахмурившись, я потряс головой. Это было не вычисление, не ступенчатое прохождение цепи трансформированного кода — это была Платонова одновременность. Я понимал, что так оно и есть, но этого казалось недостаточно — все равно что описание статического космоса, вроде кирпича из камня или льда. Дерево вычисления пробивалось сквозь лед, разрывало бесплодные тундры своими крошечными упорными ростками жизни — бесчисленными, экспериментирующими, использующими все возможности — пока наконец кошмарное замерзшее пространство не разлеталось на осколки, и тогда Дерево устремлялось в небеса, к свету, толстое и пышущее здоровьем, жаждущее расти и расти, а его корни копошились глубоко в ледяной почве подо льдом…
— Это очевидно, — заявил я, — так же очевидно, как то, что у меня есть нос.
— У тебя очаровательный нос, — тут же сказала Лун и поцеловала его.
— Я тоже тебя люблю, — отозвался я, испытывая это чувство каждой клеточкой моего страждущего тела. Тем не менее, заставил себя встать и шагнуть в сторону. — Это уже слишком, — мне на глаза наворачивались слезы. — Я должен уйти. Проветрить голову, — я криво улыбнулся Лун и сказал ей с дурным австрийским акцентом «Берсеркера»: — Я еще вернусь.
Я вовсе не был уверен, что это сработает. Весьма вероятно, что дейксису требовалась какая-то сложная отладка, но попытаться стоило. Если я не поговорю с кем-то за пределами этой безумной драмы, с кем-то, кого знал раньше, прежде, чем все это началось, с кем-то, кому мог хотя бы попытаться полностью доверять — мне конец. Я просто разорвусь на мелкие клочки. Или, в лучшем случае, заработаю нервный срыв.
— Дай мне Джеймса Давенпорта, — произнес я. — Да, дай-ка мне Даверса!
В практически абсолютной темноте я сделал шаг вперед, покачнулся, ухватился за следующую покрытую ковром ступеньку. Звучал глубокий голос виолончели. Далеко-далеко внизу, на сцене, три потрясающие женщины в длинных серебристых платьях играли мелодию, парившую над оркестром. Блондинка с виолончелью касалась струн снова и снова, сверкая обнаженными белыми плечами — мускулистыми и твердыми. Бледные лица обернулись в мою сторону. Я почувствовал себя так, будто попал в фильм про кого-то в кинотеатре, кто попадает в фильм. Мой пульс участился, повинуясь музыке. Я знал ее. Я знал, что это и где я нахожусь.
— Даверс! — прошипел я, уставившись в темноту и делая еще один шаг вниз.
Кто-то встал с одного из крайних мест, повернулся, сверкнул крошечным фонариком мне в лицо. Я заморгал, отступил назад, врезался пяткой в ступеньку и чуть не упал.
— Зайбэк? Август?!
— Точно. Выключи эту проклятую штуковину!
— Тише! — заволновались слушатели. Вокруг нас парила музыка.
Фестивальный театр Аделаиды, Гранд-Сёркл. Я бывал здесь сотни раз. А эти женщины — знаменитое трио «Эроика», и Сара как-ее-там играет на виолончели. Сара Сэнт-Амброджио. Господи, ну и глупости роятся у меня в голове!
Однако, я прекрасно понимал, в чем дело — просто мой мозг цеплялся за привычное и знакомое. С помощью какого-то волшебства — или супернауки, недалеко ушедшей от волшебства — я мгновенно перенесся из мира вычислительных философов и разбитых НЛО прямо на исполнение тройного концерта Кевина Каски, в мой бывший родной старый добрый город — и мой старый добрый друг Джимбо Даверс в темном костюме, темной рубашке и темном галстуке поспешно вылезал из своего кресла и тащил меня к выходу, преследуемый недовольными взглядами потревоженных любителей музыки.
— На мой взгляд, годится только для саундтреков к сопливым фильмам, — проворчал Даверс, когда мы прошли через двойные обитые двери и оказались в фойе.
— Это нечестно, ты, варвар! — возразил я. Честно говоря, Кафка и мне сильно напоминал Эриха Корнголда, внесшего неоспоримый вклад в деятельность Голливуда лет этак семьдесят-восемьдесят тому назад. Но, может, я просто цитировал мнение Ицхака. Они с Мириам часто таскали меня сюда на концерты, когда я хотел лежать, уткнувшись лицом в подушку, и оплакивать погибших родителей. — Как низко пали сильные мира сего! Так ты теперь работаешь билетером?
— Тетки горячие, с этим не поспоришь. Знаешь, Зайбэк, быть может, у них и лошадиные зубы, но в форме они себя держат великолепно.
— Кто, эротичное трио?
— Ну-ну, по-прежнему мастер дешевых насмешек! — он улыбнулся, продемонстрировав мне все свои зубы. Я не видел его много лет. Он превратился в представительного парня, особенно в этом своем костюмчике благонравного бизнесмена. Конечно, без помпонов и платья, но суть от этого не изменилась. Издевка над всем миром. — Кстати, какого черта ты делаешь в Ад-дере? — внезапно Даверс остановился, схватил меня за руку: — Так, значит, это правда! Ты в бегах!
Мы стояли на ковре с узором из голубых с золотом змей, хватающих друг друга за хвост, неподалеку от бара, который даже в разгар представления неплохо зарабатывал. Полагаю, большую часть его посетителей составляли мужья, притащенные сюда женами.
— Ага, — ухмыльнулся я, но Даверс не улыбнулся мне в ответ. — Перевозил большую партию травы, — прозвучало слабовато. — Даверс, о чем ты лопочешь?
— Это показывали в новостях. Я не был уверен, что речь идет о тебе, но о ком же еще? Труп женщины и два пропавших Зайбэка, ужасный взрыв в мельбурнском доме. Подозревают, что это подстава.
Я скривился.
— По правде говоря, так оно и есть. Даверс, все сложно. Мы можем выпить?
— Ты хоть понимаешь, что они играют здесь только сегодня? Ну да ладно!
Я полез в карман за деньгами. Ни кармана, ни бумажника. Несколько людей в смокингах смотрели на меня и переглядывались, изумленно поднимая холеные брови. Я только сейчас сообразил, что в одежде Тоби выгляжу скорее как дезертир из героического фильма, нежели завсегдатай оперы. «Со стороны Даверса было очень мило удержаться от ехидных комментариев», — решил я, благодарно принимая оплаченный им стакан ледяного пенистого пива. Мы вышли наружу, в жаркую темноту, и уселись на низкую каменную ограду.
