Тем временем банда юных велосипедистов принялась выделывать трюки в тандеме. Двое из них, переплетясь руками, ехали задом наперед, причем удивительно синхронно. Потом один парнишка взобрался на плечи другому и стоял, разведя руки в сторону, как крылья. Старик, сидящий на скамейке неподалеку от меня, зааплодировал. Под ярким голубым небом его голос показался мне страшно слабым и одиноким: «Вас, ребятки, хоть по телевизору показывай!»
Спал я все меньше и меньше – еще одна давняя привычка из моего голливудского прошлого. Чем сильнее я волновался за проект, тем больше мне казалось, что день попытается лишить меня чего-то интересного, стоит мне позволить его ночной половине подтолкнуть меня ко сну. А еще, чем больше я уставал, тем более необычные идеи приходили мне в голову – как правило, около половины третьего ночи при нескольких работающих телевизорах и заполненном заметками блокноте на коленях. Вполне меня устраивало лишь то, что просыпался я бодрым и готовым очертя голову ринуться в очередное утро.
Другой вопрос – долго ли я смогу сохранять подобную энергию. Мне было за сорок. Мне все чаще
приходилось пользоваться очками, а мои прежние ежедневные пятимильные прогулки сократились до двух миль. Впрочем, стареть с годами было нормально, но вот становиться медлительным и менее бодрым – нет.
– Эй, мистер! Снимите-ка меня своей камерой! Чернокожий мальчишка отделился от группы велоакробатов и подъехал ко мне.
– С чего бы это?
Тут к нам, крича и смеясь, бросился мальчик помладше. Он подбежал и принялся колотить парнишку на велосипеде маленькими кулачками. Тот огрызнулся:
– Уолтер, кончай!
Уолтеру на вид было лет семь или восемь и, когда он на мгновение повернулся ко мне лицом, я заметил, что он типичный монголоид.
– Снимите нас с Уолтером. – Он посадил малыша на велосипед и, виляя из стороны в сторону, медленно отъехал. Остальные, увидев, что они приближаются, образовали вокруг них широкий круг.
Уолтер явно наслаждался происходящим, отчаянно колотя руками по рулю, крича и улюлюкая, как птица.
Остальные продолжали медленно кружить вокруг них, но никаких трюков больше не исполняли. Трудно сказать, было ли это знаком уважения, или они просто выбирали удобный момент, чтобы начать очередной танец на колесах.
– Вы только снимите нас и все!
Я помахал и поднял камеру, приготовившись снимать. Увидев это, мальчишки разорвали круг и начали демонстрировать все трюки, которые только знали. Половина их почти сразу приземлилась на задницы, зато те, кто сумел остаться в седле, выделывались так, будто гравитации для них не существовало. Они прыгали и скакали, как пони.
–Эй, приятель, а такое гамбаду видал?. – Чернокожий парнишка, с по-прежнему сидящим на раме Уолтером, совершил такой прыжок в воздухе, что, наверное, мог бы получить за него приз на соревнованиях.
– А что такое гамбаду?
– Во дает! Ты же только что видел. Успел заснять?
– Успел.
– Ладно, нам пора, но мы еще вернемся. Приходи, посмотришь еще, только в следующий раз приноси настоящую камеру, понял, а не эту дерьмовую крошку –«Сони»! – И, во главе стаи, с улюлюкающим Уолтером на раме впереди себя, он укатил в сторону заката.
Сидевший по соседству старик поднялся.
– Они катаются здесь почти каждый день. Я прихожу просто посмотреть на них. Здорово, да? Этих ребятишек прямо хоть по телику показывай!
Саши и Уайетта дома не оказалось, но на холодильнике меня ждала записка:
Уехал подписать кое-какие бумаги в «Ускоренной перемотке «. Сашу наконец вызывают обратно на работу. Посмотри кассету, которую мы оставили в первом видеомагнитофоне. Решил не говорить о ней никому, пока ты сам ее не посмотришь и не дашь свое окончательное добро.
Мы оба считаем, что это именно то, что нужно.
Прежде чем просмотреть кассету, я пошел искать словарь.
Мальчик употребил слово «гамбаду». Сначала я принял его просто за какое-то подходяще и круто звучащее искаженное испанское слово: «Эй, приятель, а такое гамбаду видал?» Но, чем больше я над этим раздумывал, тем более реальным оно мне казалось и, до тех пор, пока я его не посмотрю в словаре, оно постоянно будет меня щекотать.
«Гамбаду: прыжок лошади, курбет». Откуда десятилетний мальчишка может знать подобное слово, и уж тем более использовать его в подходящем контексте? Я попытался вспомнить, как он выглядит, потом сообразил, что он с приятелями есть у меня на пленке. Ладно, после просмотра «Полуночных убийств», оставленных Уайеттом и Сашей, посмотрю то, что снял в парке.
Я сделал себе сэндвич, который просто требовал хрена. Хрена не оказалось. Я рассердился и начал серьезно подумывать о том, чтобы сходить в магазин. Как же можно есть такой сэндвич без хрена?
– Почему бы тебе не пойти и не посмотреть их кассету? – спросил я сам себя, не чувствуя ни малейшего желания делать это. – Почему ты тянешь? Должно быть потому, что если она вдруг окажется никуда не годной, тебе придется сказать им об этом?
Собственное творчество человека обязательно следует включить в перечень вещей, которые друзьям не следует обсуждать, не вывесив предварительно на двери табличку «ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!» Религия, политика, наше творчество. В девяноста процентах случаев, обсуждение всех этих вещей заканчивается гробовым молчанием или странно искаженными чувствами по отношению друг к другу.
Всегда, когда дело касается комплиментов, мы самые настоящие Черные дыры – кому и когда их хватало? А те, что выпадают на нашу долю, доставляют удовольствие слишком недолго. Да, Черная дыра, пожалуй, очень подходящий образ. Зато потом, когда дело доходит до нашего творчества, наших произведений – этих нежных младенцев, которых мы, без чьей-либо помощи, вывели из отложенных нами же самими яиц – берегись!
Я, прихватив с собой сэндвич и лимонад, отправился в гостиную и включил видеомагнитофон.
Много лет назад во время своей первой поездки в Европу я некоторое время провел в Дижоне. Рядом с моим отелем был небольшой парк, большую часть дня буквально запруженный людьми, поскольку он являлся единственным клочком зелени в округе. Кроме того, стояло лето, а парки и есть самое настоящее воплощение лета – влюбленные, люди с собаками, младенцы, делающие первые шаги по мягкой июльской травке.
Однако я заметил, что, по какой-то причине, даже в самые теплые и приятные вечера, часам к десяти вечера парк пустел. Оставались в нем почти до полуночи только четыре женщины в черном. Они были разного возраста – от тридцати до семидесяти или восьмидесяти, по одной на каждое десятилетие или вроде того. Думаю, они были арабками, поскольку всегда громко переговаривались на гортанном, с редуцированным звуком «л» языке, который смутно напоминал то ли пение, то ли призыв к молитве.
Если черный цвет их одежд должен был свидетельствовать об их вдовстве, то это были самые веселые из когда-либо виденных мною вдов. Они каждый вечер сидели вчетвером на одном и том же месте, рассказывая друг другу разные истории. Я не упускал ни единой возможности понаблюдать за ними, поскольку они были просто неотразимы.
