Я кивнул.
— Ужинать мы сегодня будем в приличном ресторане. Какие у тебя вообще планы? Ты собираешься остаться в Гейдельберге? Продолжишь учебу? Или навестишь свою мать? Ей наверняка обо всем сообщили. Ты что-нибудь слышала о ней?
Она на секунду задумалась.
— Мне потом нужно будет сходить в парикмахерскую. Мои волосы совсем свалялись. — Она взяла в руку прядь и разгладила ее. — И воняют так противно. — Она понюхала и сморщила нос. — Понюхай сам.
Я отмахнулся.
— Ничего страшного, мы потом заедем в какой-нибудь салон.
— Нет, ты понюхай. — Она встала, обошла столик, наклонилась и сунула мне голову под нос.
Я чувствовал только запах солнца с легкой примесью туалетной воды.
— Лео, они не воняют, они пахнут…
— Нет, воняют! Принюхайся. — Она подсунула голову еще ближе. Я взял ее лицо в ладони. Она чмокнула меня. — А теперь будь хорошим мальчиком и понюхай как следует.
— Ну хорошо, Лео, твоя взяла. После обеда съездим к парикмахеру.
Спускаться с горы оказалось труднее, чем забираться на нее. Стало по-настоящему жарко. Кроме того, было как-то странно тихо — ни ветерка, ни щебета птиц, которым в такую жару было не до пения, ни машин, ни пешеходов. Дымка, повисшая над долиной Рейна, приглушила все звуки, которые обычно доносятся из города. Я не решался первым нарушить молчание.
Лео вдруг неожиданно и без всякой связи начала рассказывать об устном переводе. Хотя она еще не закончила учебу, она уже несколько лет переводила разные партнерские встречи маленьких французских, немецких и английских деревенских общин. Она рассказывала о бургомистрах, священниках, председателях общин и прочих представителях деревенского бомонда, о деревенских клубах и о семьях, в которых ей доводилось жить. Она изобразила священника из Корнталя, говорящего по-английски с швабским акцентом, и французского аптекаря из Миранды, который во время войны попал в плен и выучил немецкий в Саксонии. Я смеялся так, что у меня закололо в боку.
— Занятно, правда? А ты никогда не задумывался над тем, что такое перевод? Что на самом деле означает архаизм «толмач»? — Она с отчаянием в глазах смотрела на меня. — «Толм», «дольмен» — тут и камень, и «дольх», то есть нож, кинжал, а «мач» восходит к общеиндоевропейскому слову «мясо»… Вот чему я научилась — орудовать ножом… Я стала мясничихой.
— Да брось ты, Лео! Я не знаю, откуда взялось слово «толмач», но оно явно произошло не от «ножа» и «мяса». Если бы оно имело такой зловещий подтекст, зачем бы его тогда использовали для такого безобидного занятия, как передача смысла сказанных слов?
— Ты считаешь перевод безобидным занятием?
Я не знал, что ей ответить. Лео, которая раскладывает в тюрьме свои вещи по какой-то системе, рассказывает о себе как о постороннем человеке, заставляет меня нюхать ее волосы и несет какой-то вздор про перевод — как я должен был ко всему этому относиться? Но Лео не ждала моего ответа, она продолжала говорить. Пока мы добрались до машины, она успела изложить мне целую теорию перевода, в которой я ничего не понял. На мой вопрос, кто автор этой теории — не профессор ли Ляйдер? — она тут же поведала мне о его достоинствах и недостатках, о его привычках, о его жене, секретарше и обо всех сотрудниках.
— Ну что, в какую парикмахерскую тебя отвезти? У тебя есть какая-нибудь на примете?
— Выбери сам какую-нибудь, Герд.
Я всегда был доволен своим цирюльником на Шветцингер-штрассе, к которому хожу с тех пор, как переехал в Мангейм, и с которым мы вместе состарились. Для его уже слегка трясущихся рук мои три волосины — вполне посильная задача. Но для Лео это, конечно, не выход. Я вспомнил, что по дороге к бассейну «Хершельбад» всегда прохожу мимо одного сверкающего хромированной оснасткой салона красоты. Это, пожалуй, то, что нужно.
Молодой хозяин поздоровался с Лео так, как будто ему только вчера представили ее на какой-нибудь вечеринке. Со мной он обращался с элегантной почтительностью, которая подошла бы к любому моему статусу относительно Лео — дед, отец или престарелый кавалер.
— Вы, конечно, можете подождать здесь, если хотите. Но может, вам удобнее прийти через часик?
Я прогулялся до Парадеплац, купил «Зюддойче цайтунг», устроился в кафе «Журналь», заказал мороженое и эспрессо и принялся за чтение. В рубрике «Наука и техника» я прочел о том, что у тараканов существует настоящая семейная жизнь и что мы поступаем несправедливо, относясь к ним с отвращением. Потом я заметил на полке бара бутылку самбуки. Я выпил рюмку за Лео, еще одну за ее освобождение и третью за ее новую прическу. Удивительно — как могут преобразить мир две-три рюмки самбуки. Через час я вошел в салон красоты.
— Еще одну минутку терпения! — крикнул мне Фигаро, который увидел меня, хотя я его не видел.
Я сел.
— Внимание! Встречайте!
Конечно, я знаю, что женщины возвращаются из парикмахерской другими, не такими, какими туда отправляются. Для того они туда и ходят. Я знаю также, что после этого они обычно чувствуют себя несчастными. Им нужно время, чтобы свыкнуться со своим новым образом, им нужны наши восторги и уверения в том, что этот образ им к лицу. Любые критические и тем более назидательные или злорадные замечания противопоказаны. Подобно тому как храбрый индеец мужественно переносит боль, никак не выражая ее на лице, храбрый свидетель демонстрации новой прически не должен выражать на своем лице испуг.
Несколько секунд я не узнавал Лео. Несколько секунд я думал, что эта молодая женщина с ежиком на голове — не Лео, и снял уже надетую было маску участливого внимания и признания. Когда я понял, что ошибся, и вновь надел ее, было поздно.
— You don't like it.[80]
— Да нет, мне нравится. Так ты выглядишь серьезней и строже. Ты мне напоминаешь женщин из французских экзистенциалистских фильмов пятидесятых годов. И в то же время ты стала моложе, тоньше и нежнее. Я…
— No, you don't like it.[81]
Она сказала это так определенно, что я пал духом. А ведь мои слова были почти на сто процентов правдой. Мне нравились женщины из французских экзистенциалистских фильмов, и в Лео было что-то от их ранимости и твердости. Мне нравилась форма ее головы, красоту которой подчеркивали коротко стриженные волосы. В свое время мне очень нравились ее кудри, но раз их больше нет, значит, нет. Кудри словно приглашают руку зарыться в них, ежик — погладить его, что как раз в моем случае было самое подходящее. Если бы еще не эта солдатско-арестантская оболваненность! Она вызывала ассоциации с тюрьмой, с психиатрической больницей. Мне стало жутко.
— O'key, let's go.[82]
