конца перерыва минут десять оставалось.
И я почти успела.
Я даже встала с кровати и застегнула на кнопки халат. Я возилась, чуть отвернувшись к окну, с последними, когда дверь внезапно распахнулась. Прозвучал короткий стук. И спрятаться в туалет-ванную, как пару раз до этого, я не успела.
Только обернулась.
— Добрый… вы кт… Калина⁈
И… и лучше бы, наверное, вошёл «Орущий бронепоезд», заведующий отделением или сам главный врач!
Да кто угодно, но не… Измайлов!
— Привет, — я, замирая на верхней кнопке, протянула растерянно, моргнула, чтобы вопрос на опережение задать, начать привычные ехидные прения. — А когда студентам начали раздавать пациентов из виповских палат?
— Так то студентам, — Глеб, прислоняясь плечом к выступу стены, отозвался не менее ехидно, постучал ручкой по бейджику, — а мы субординаторы, Алина Константиновна. Нам раздают всех и делать дают всё.
— Какие почести, какие важности… — улыбнуться получилось ядовито-нежно, восторженно, и голос у меня вышел елейным. — Глеб Александрович, к вам сейчас как? И на кривой козе не подъехать будет?
Как у него получалось вот… так⁈
Пропасть почти на два месяца, явиться в самый ненужный, невозможный момент и шквал эмоций одной высокомерно-презрительной ухмылкой вызвать. Мне хотелось, срываясь на радостный визг, повиснуть у него на шее. Мне хотелось, чтоб он исчез вот прямо сейчас, сгинул и ещё лет сто не появлялся.
Мы виделись последний раз после экзамена по психиатрии.
Не общались после.
А сейчас… сейчас меня скручивало, штормило от обычно-серых глаз, в которых ничего-то кроме вежливого, такого стылого, равнодушия разглядеть было нельзя. И во вторых, тоже серых, но куда более тёмных, глазах я ничего прочитать не могла.
Я оказалась вдруг между молотом и наковальней.
И под перекрестным огнём.
И, наверное, так себя ощущает преступник, которого на месте преступления поймали, застали врасплох. Или мой коктейль из вины, растерянности и стыда больше подходил тому, кто изменил и предал?
Только вот… кому и с кем?
А ещё у меня всё же была радость.
И жадность, с которой рассматривать и наново запоминать Измайлова, мне требовалось. Я, чёрт бы всё побрал, соскучилась по нему. Мне хотелось, чтоб разглядеть его было можно, понять, что за это время в нём переменилось.
Но… Гарин моего взгляда не понял бы и девушкой я была его, а потому смотреть так, как хотелось, на Глеба я не имела права. И броситься на шею, чего не поняли бы уже оба, я не могла. Мне, в конце концов, такое проявление восторгов было не свойственно.
— Через десять минут обход, Алина Константиновна, — Измайлов, проигнорировав очередной выпад, проинформировал непривычно сухо, столь отстраненно и льдисто, что подумать про ревность захотелось, но я себе не дала.
Хватит.
Желаемое и действительное.
Одно за другое принимать нельзя, да и… хочу ли я его ревности теперь?
— Тебе лучше уйти.
— Ну если до сих пор «ты», — я фыркнула, пожалуй, через силу, заставила себя безмятежно улыбнуться и не разреветься без с особого, в общем-то, повода, — то, Сав, знакомься. Это Глеб, мой друг и бывший одногруппник. Шестой курс он доучивается не с нами.
«Бывший» прозвучало как-то неправильно.
Но думать об этом я себе запретила.
— Глеб, это Савелий Гарин. Тот самый мой парень, которого я тебе всё никак не могла показать, — едкую фразочку, сказанную в последнюю встречу, я Измайлову вернула и зеркально-гаденькой улыбочкой сопроводила.
— Да я уж понял, что не брат, — Глеб хмыкнул скептично, но руку, подойдя к нам, Савелию Игнатьевичу протянул. — Наслышан.
Это прозвучало без восторгов.
Как и ответ Гарина, который с кровати поднялся поспешно. Отказался больше лежать, заверив холодно-учтиво, что чувствует себя прекрасно. И дальше, с ними обоими, я находиться просто не могла.
Я подхватила, вспоминая про обход и пару, тетрадь.
Почти дезертировала, вот только голос Измайлова, пока я мучительно думала, что сказать на прощание, догнал меня у двери.
— Калина, вас Тоха завтра ждёт прям с нетерпением, — в его голосе была тонна сарказма, за которым весь третий курс и фармакология враз промелькнули и… согрели. — Он про всех у меня спросил, сказал передавать привет. Горячий.
— Он у вас вёл⁈
— Угу, — он подтвердил с кривой ухмылкой. — Вчера зачёт сдавали. Мучил нас, страдал сам. Мы забыли всё, что он нам в головы вдалбливал. Механизм действия фторхинолонов объяснить не можем, на что действуют аминогликозиды путаем.
— Узнаю Антона Михайловича!
— Пять вопросов на листочках вначале и устный опрос…
— … встань изо парты и в тетрадку, у-у-у, оболтусы, не подглядывай! — это мы договорили слаженным хором.
Рассмеялись.
И… легче стало.
У меня вышло, всё же сбегая и прощаясь, улыбнуться искренне. Только вот писать Измайлову, как он то ли попросил, то ли предложил, чтобы увидеться, когда у нас закончится пара, я не стала. Я отговорилась делами.
Так было… правильнее.
Или малодушнее.
А ещё трусливее е.
Я не хотела пересекаться с ним, боялась подспудно, потому что без него я не сомневалась. Я решила, что люблю Гарина. Я была уверена, что люблю Гарина, пока… пока Измайлов на горизонте не объявлялся.
Он походил на смертельно-ледяной водоворот, что, возникая внезапно, в себя раз за разом равнодушно затягивал. На водоворот, который крутил-вертел, кружил-ломал, а после небрежно выбрасывал.
Уходил сам, приходил вновь.
Я больше так не могла.
Не хотела.
И плевать было, если на душе или в сердце ещё что-то тоскливо-тошно ныло. Кололо противно и болезненно, когда в разговорах идеальный Кен упоминался. Я научилась не обращать на это внимание, не думать.
К октябрю я даже перестала, заходя в кабинет, искать обыкновенно серые глаза и идеальную укладку среди всех наших. Я привыкла, приняла окончательно, что с нами он больше не учится. Не является, просыпая все будильники, ближе к перерыву.
Теперь у него была другая группа.
Другая жизнь.
А я…
— Ты выйдешь за меня замуж? — Гарин спросил тоже в октябре.
Третьего числа.
Он спросил между делом, между блюдами, когда одни уже унесли, а другие ещё не подали. Он спросил в ресторане, куда пошли мы спонтанно. Не было дома еды, ибо хозяйкой я была всё же паршивой.
И к Тохе с его зачётом, что принимался занудно-дотошно и так знакомо, последние три дня я готовилась.
Работал, утопая в бумагах и судах, Гарин.
А потому около пустого холодильника, в полумраке кухни и ранних зябко-серых сумерках, мы в тот день встретились. И своё обещание сообразить что-то на ужин я только тогда вспомнила, усовестилась.
Я даже прикинула, что на скорую руку сделать можно, только не успела. Махнуть в ресторан, обрывая все
