возле неё на корточки, смахивая с милого личика солёные дорожки. Затем взял Пенни за руки, заглядывая в глаза, но говорить начал почему-то именно со мной.
— Мишенька, мой друг… Ты вспомнил? — продолжал испытывать мои нервы Бесфамильный контактом с ней.
Я не совсем понимал, о чём он говорит и что именно я должен был вспомнить. Я лишь пытался изобразить на лице непринуждённость и потише скрежетать зубами. Если бы не этот ребёнок, я бы, не раздумывая, покончил с ним. Я ведь мог. Прямо в эту минуту. Но только если бы не этот чёртов ребёнок…
— А знаешь, что самое забавное в сложившейся ситуации? Нет? — Бесфамильный продолжал обращаться ко мне через запуганную девочку, уж слишком излишне паясничая. Он был ещё тем любителем «потягать кота за яйца» витиеватыми выражениями, всякий раз каким-то неведомым образом уходя от сути. — Я сам уничтожил все упоминания о тебе! А теперь ты вновь стоишь передо мной, как ни в чём не бывало…
Он лишь мельком прошёлся по мне взглядом, выискивая при этом что-то в том же кармане, где находился носовой платок. Я напрягся, подавшись вперёд, но меня удержали под его усмешку.
Наконец, он выудил на свет маленькую конфетку, протягивая её Пенни. Девочка явно не горела желанием её брать, но под пристальным взглядом глаз опасного незнакомца поместила ту за щёку, благодарно кивнув. Я не был сейчас для неё отцом. Я был одним из странных дядей, которые зачем-то вырвали её из привычного мирка и против воли привели в это место. И в душу закрадывалось сожаление о том, что она меня не признаёт.
— Ты, наверное, думал, что, если ты станешь мутантом, мы тебя не найдём? Ошибаешься, Гринберг! А ведь я мог бы вас отпустить… Хотя нет! Иначе я бы не был тем, кем являюсь! Да и отпускать своего кровника? Это ли не полнейший идиотизм, Михаил Исаевич! — замолчав на секунду, словно ему и правда требовался мой ответ, он аккуратно прикрыл ребёнку глаза. — Мы же ведь оба знаем, что крошка Пенни для тебя что-то да значит? Подумай над этим… Скажем, секунд тридцать? Да и Хранитель вроде не против. Так ведь, босс? — Он обернулся, ища поддержки, но главный виновник торжества казался безучастным, что, однако, ничуть оратора не смутило. — А чтобы увеличить продуктивность твоих размышлений и заставить шестерёнки в твоей голове крутиться в нужном направлении, поставим на кон её жизнь.
— Ты погулял, развеялся, — Бесфамильный продолжал нести откровенный бред, а у меня складывалось ощущение, что из наших с ним тёплых отношений я действительно что-то упустил из виду. Я не помнил, как оказался здесь, а значит, запросто мог не помнить и больший отрезок времени. Внутри поселилось ощущение, что именно тогда я и узнал нечто важное, а теперь надёжно сокрытое в глубинах моего подсознания. — Но перед смертью, как говорится, не надышишься. Решай, или я просто сверну девочке шею, словно маленькому цыплёнку!
Хранитель тактично промолчал. Впрочем, он никогда не отличался многословием. Как будто Карим выполнял функцию его рта. Словно бы задница первого была настолько величественна, что не по статусу ей было произносить слова.
Я не понимал, как мне быть, а уж тем более я не понимал, какое решение от меня требовалось. Но, зная Бесфамильного, мог предположить, что нечто из разряда простого японского харакири. Смертоносный куб нервно сжимался в руке. Был ли этот ребёнок важнее моей мести?
Детское личико сейчас оставалось сосредоточенным. На голове красовались аккуратные наушники, с барского плеча Бесфамильного… Она ничего не слышала. Может, рискнуть? Я мог бы успеть выхватить её или хотя бы попытаться.
В своё время подобной попытки я был лишён. Двое маленьких детей в доме — это всегда шум, и когда, переступая порог дома, сталкиваешься с небывалой тишиной, в душе закономерно поселяется тревога. Паникёром никогда не был, и всё же волнение никак не хотело покидать меня. Сначала я пытался успокоиться тем, что моё скромное семейство могло отправиться на прогулку, но обувь стояла на месте. В конце концов, они могли все спать или находиться на заднем дворе, переговариваясь недостаточно громко для того, чтобы я услышал. Но я отчего-то знал, что обманываю себя. Знал, и до последнего не хотел признаваться. До тех пор, пока не увидел остывающие тела детей и бледную, почти что высушенную фигурку жены. А ещё среди зала находился особый гость. Карим Каримыч Бесфамильный. И это было самое неприятное знакомство за всю мою жизнь.
Тогда у меня не было возможности их спасти. Мне попросту не дали шанса побороться за самые важные для меня жизни, которые для кого-то, как оказалось, совсем ничего не стоили. От них избавились не из нелюбви ко мне и не потому, что они застали нечто для глаз не предназначенное. Мои родные попросту путались под ногами, мешали искать важную безделушку, при мыслях о которой перед глазами то и дело всплывали тёмные пятна. Я не мог сказать, что это. Не мог сказать, что оно делало в моей обители, но именно из-за этой вещички и произошло самое непоправимое. То, о чём я жалею до сих пор.
И сейчас, глядя в эти чистые глаза, я понимал, что не смогу предать их. Но и пойти на поводу у врага я не мог тоже, судорожно просчитывая иные варианты и не находя.
— Я согласен, — прозвучало глухо и как-то обречённо. Я сделал шаг вперёд, опустив голову в пол и тем самым как бы признавая поражение. Боковым зрением зацепил, в каком напряжении находились кровососы вокруг. Они следили за каждым моим движением и, казалось, были готовы наброситься в любой момент.
«Сейчас или никогда». И я рванул вперёд в попытке ухватиться за тоненькое плечико.
Не хватило каких-то пары сантиметров. Стражи набросились всей гурьбой, лишая возможности двигаться. Я мог их скинуть, но это бы уже ничего не решило. Момент был упущен.
— Увы, друзья, увы! — состроив печальное выражение, Бесфамильный покачал головой, наблюдая за развернувшейся потасовкой. — А мне уже начала было нравиться эта крошка… Ничего личного, Гринберг. Если бы ты остался в своей таёжной глуши, то наши пути так и не пересеклись бы!
Карим коснулся волос Пенни, зарываясь в них пальцами. В глазах девочки мелькнул испуг, но слабый: движения были размеренными и неторопливыми. Я же не мог оторвать от них взгляда, живо представляя, что последует за обманчивой лаской. Грани куба впивались в кожу, и из ран медленно сыпались песчинки, опадая на пол и тут же притягиваясь ко мне, словно
