Хорошо, что похоронили братов – редко кому под Бородино такое выпало. Много наших там легло. Вот так, капитан. Кстати, откуда такой чин? Когда в последний раз видел, был подпоручиком.
– Государь пожаловал за захваченные пушки поручиком по гвардии. Ну, я обменял чин на армейский в военном министерстве.
– Не схотел, значит, в гвардии служить? – усмехнулся генерал.
– К своим желаю. Они мне как родня.
– Понимаю, – кивнул Иловайский. – Мне мои казаки тоже как дети. Только нет больше вашего отдельного батальона. Дохтуров, как встал во главе армии, сказал, что ему не нужно, а потом и Второй армии не стало – слили с Первой.
М-да, грустно.
– Где сейчас Спешнев с егерями? – спросил я.
– Вроде Паскевичу в дивизию отдали, – пожал плечами генерал. – В Главном штабе спросишь. Тебе туда по-любому нужно.
Гм… Явиться одиночкой в штаб мне не с руки. Офицер, бежавший из плена… Без бумаг… Сейчас, конечно, не как в 1941 году, особых отделов в армии нет, да и плен позором не считается – обычное дело на войне. Однако смотреть будут косо. Нужен поручитель. Потому я просил Фигнера ехать вместе. Ничего, генерал лучше будет.
– Имею важные сведения, ваше превосходительство, – сказал я. – В плену меня сам маршал Даву допрашивал. Пока ждал у него в приемной, подслушал разговор штабных генералов. На меня они внимания не обращали – какой-то пленный. В ближайшие дни французы выступят из Москвы в направлении Малого Ярославца.
– Точно знаешь? – насторожился Иловайский.
– Ручаюсь. Даже могу сказать, под чьим началом пойдут французы.
– И?
– Евгения Богарне, пасынка узурпатора.
– Так! – пальцы генерала выбили дробь по столу. – Вот что, капитан, едем в штаб вместе. Эти сведения нужно светлейшему донести. Тебя к нему не пустят, да и не поверят, скорее всего. А вот я тебя знаю и словечко замолвлю. Пошли!
Ага, пробрало. С разведкой в русской армии плохо. В моем времени прозевали выход Наполеона из Москвы, а удар по Малоярославцу вовсе вышел неожиданным. Вот генерал и возбудился. Неважно, что сведения добыл капитан, к Кутузову его приведет Иловайский. Плюс в карму, как говорили в моем времени.
Мы встали и вышли из избы. На крыльце нас встретил есаул Лазарев.
– Вот, ваше превосходительство! – сообщил, указав на лошадь, поперек седла которой лежала какая-то хламида. – Конь справный, бурка добрая, в кобурах пистоли. Французские, но бьют крепко, проверяли. А вот еще, – он протянул мне шпагу и серебряные часы на цепочке.
– Благодарю, господин есаул, – сказал я, принимая подарки.
– Молодец, Лазарев! – похвалил Иловайский. – Зла на тебя и твоих казаков капитан не держит, сам мне сказал. Головатого поучи, как положено по-станичному, но особо не усердствуй. Понял?
– Слушаюсь! – вытянулся есаул.
– Поехали, Платон Сергеевич!
Казаки из конвоя Иловайского помогли мне облачиться в бурку. Я взобрался в седло, и мы с генералом, сопровождаемые казаками, порысили по улице.
– Ты вот что, Платон Сергеевич, – сказал Иловайский вполголоса. – Ежели светлейший спросит, кто тебе бланш под глаз подвесил, на французов сошлись. Дескать, когда в плен брали, побили. Договорились?
– Непременно, ваше превосходительство! – кивнул я. – Сам так собирался сказать.
– Вот и славно! – заключил он.
16
– А с чего это, голубчик, французские генералы при тебе разговоры вели? – спросил Кутузов, устремив единственный видящий глаз на капитана.
– Позвольте, объясню, как дело было? – ответил офицер.
– Изволь, – согласился командующий.
– Меня привели для допроса к Даву. Маршал был занят, и меня оставили в приемной в уголке под охраной двух солдат. Рядом находился французский полковник Маре – он, как полагаю, за разведку у Даву отвечает.
– Слыхали о таком, – сказал полковник Толь[64].
Главнокомандующий кивнул, подтверждая.
– В скором времени из кабинета Даву вышли два генерала: один бригадный, другой дивизионный, ежели судить по мундирам и шляпам. Встав посреди приемной, они стали обсуждать состоявшуюся у маршала беседу. Полковник Маре к тому времени проследовал в кабинет Даву, на меня генералы не обратили внимания. В их глазах, видимо, я был чем-то вроде мебели.
– Как? – спросил Кутузов и улыбнулся. – Мебели? Славно сказано. Продолжай!
– Вот тогда я и расслышал «Мали́ Ярославе́ц», – капитан произнес название города на французский манер, поставив ударение в конце слов. – После чего бригадный генерал спросил дивизионного: «Богарне пробьет нам дорогу?», на что последний ответил: «Вне всякого сомнения. Вице-король отлично зарекомендовал себя во многих делах». После чего оба ушли, вернулся Маре, и меня повели на допрос к маршалу.
– Что тот спрашивал? – поинтересовался Кутузов.
– Главным образом хотел знать, собирается ли государь Александр Павлович заключать мир с узурпатором. Французы знали, что я еду из Петербурга – при мне нашли предписание из Военного министерства прибыть в распоряжение Главного штаба Русской армии.
– И что ты ответил маршалу?
– Что государь не обсуждал со мной этот вопрос.
– Славно! – восхитился Кутузов. – Ай, да молодец! Государь не соизволил говорить о мире с капитаном, – он хохотнул. – Крепко француза осадил.
– Между прочим, правда, – пожал плечами офицер. – Государь со мной об этом не беседовал. О другом – да, и много, но о мире – ни слова.
– Что? – изумился Кутузов. – Государь удостоил вас аудиенции?
В волнении светлейший не заметил, как перешел на «вы». Младшим офицерам, особенно молодым, а также близким ему генералам он говорил «ты», о чем все знали и не обижались.
– По повелению государя меня отозвали из армии в Петербург, где я встречался с его императорским величеством более десяти раз. Если быть точным, тринадцать, считая последнюю аудиенцию.
Кутузов ошеломленно смотрел на стоявшего перед ним офицера. Государь подолгу беседовал с каким-то капитаном? Но о чем? Чутье опытного царедворца подсказывало, что здесь кроется важная тайна, которая не предназначена для посторонних ушей. А вот ему нужно знать непременно.
– Господа! – сказал светлейший присутствовавшим при разговоре генералам и полковнику Толю. – Прошу оставить нас с капитаном наедине.
Подчиненные поклонились и вышли.
– Говори! – произнес Кутузов, когда за последним из них затворилась дверь. – Зачем ты понадобился государю?
– По образованию я лекарь, – начал офицер. – Учился за границей. Практиковал в Кельне, откуда против своей воли был взят во французскую армию военным медиком. Служил под началом маршала Виктора, пока, наконец, не сбежал и не перебрался в Россию. Здесь вступил в русскую армию, где случай свел меня с директором медицинского департамента Военного министерства Виллие. Яков Васильевич узнал, что я умею сводить мозоли на ногах, и написал о том государю. Александр Павлович давно страдал от этого недуга, вот и повелел доставить меня в Петербург. Только попрошу, ваша светлость, о том никому не говорить. Мозоли – хворь не стыдная, но не дело, если в армии станут это обсуждать.
– Не скажу, –
