Серафим был готов к такому повороту и в буквальном смысле за мгновение до того, как груда мяса и сала впечатает его в стену, резко дёрнулся всем телом в сторону, и огромная туша Дробилина со всего маху врезалась в бетонную стену, а его голова ощутимо ткнулась прямо лбом в чугунную трубу отопления. Удар был настолько мощным, что даже труба загудела словно медный колокол, а когда Дробилин повернулся, чтобы осознать, что произошло, его глаза были мутными и ничего не соображающими. Они осоловело смотрели на Серафима, а на его лбу мгновенно проявилась лилово-синяя шишка размером с куриное яйцо.
Не дожидаясь, пока Дробилин придёт в себя, Серафим привстал на корточки и несколько раз ударил его ребром ладони, точно направляя удары в определённые точки: в место соединения скул, чтобы долго жевать не хотелось, в переносицу, чтобы мозги встряхнуть и память на время отбить, и в шею с боку — под основание черепа, чтобы противник надолго потерял сознание.
Серафим намеренно не вкладывал в эти удары всей силы: он, конечно же, не хотел убивать поверженного противника, но его удары были достаточно сильными, чтобы Дробилин не только выбыл из строя на долгое время, но и с неделю не смог ни есть, ни разговаривать выбитой челюстью.
Серафим бил его и приговаривал:
— Никогда не трогай мою мать! Никогда не трогай мою мать! Падаль!
Увлёкшись схваткой с Дробилиным, Серафим, уверенный, что человек со сломанной коленной чашечкой надолго вышел из строя, забыл о таких факторах, как злость, лютая ненависть, а также, как ни странно, животный страх от возможного продолжения. Все вышеперечисленные причины вполне могут заставить забыть и про самые жуткие боли.
Пока его приятель отвлёк на себя их «клиента», Барсуков, закусив губу, чтобы перетерпеть боль, оторвал рукав от своей рубашки и крепко обмотал выбитую коленную чашечку. Занятия самосохранением и оказание первой помощи самому себе, любимому, не оставляли возможности следить за тем, как его приятель расправляется с «объектом».
Барсуков был настолько уверен, что с ним произошло досадное недоразумение, случайность, а уж, Дробилин-то и к бабке не ходи, разорвёт этого сучонка на части, что даже на мгновение не отвлекался, чтобы взглянуть на то, что происходит за спиной. Он не раз видел Дробилина в разборках и нисколько не сомневался в его возможностях. Но когда он закончил укреплять колено разорванным рукавом и повернулся, чтобы попросить приятеля не добивать «клиента» и оставить что-то и для него, чтобы отыграться на «придурке» и залечить душевную травму, неожиданно увидел странную картину. Этот тщедушный незнакомец в буквальном смысле избивает его приятеля, методично молотя его по всему телу и что-то приговаривая?!.
— Это было настолько неожиданным открытием, настолько в его понимании нереальным видением, что в первые мгновения Барсуков не мог даже просто шевельнуться: его тело просто сковало от увиденного. Глаза видели, но мозг отказывался воспринимать полученную информацию. Это оцепенение длилось несколько секунд: наконец, Барсуков пришёл в себя, призвал к себе все эмоции, и тут же, совершенно забыв про боль в колене, в дичайшем отчаянии бросился стремительным рывком вперёд, обхватил Серафима левой рукой за горло сзади, и изо всех сил принялся обрабатывать ему правый бок своим кулаком-кувалдой.
Обхват Барсукова был столь крепким, что Серафим едва не потерял сознание от удушья. Он дёргался всем телом, не давая противнику наносить прицельные удары по почкам, чтобы не вырубиться. Потом инстинктивно резко, со всей силы, дёрнул головой назад. Удар затылком пришёлся точно в нос противнику. Этот удар оказался точным и столь неожиданным, что Барсуков не успел от него уклониться.
Раздался громкий хруст, и Серафим почувствовал, как ему стало легче дышать.
— Ой, мама! — коротко вскрикнул Барсуков, мгновенно разжал свой обхват и откинулся на спину. — Ты же мне нос сломал! Мне же больно!
Он прохныкал совсем по-детски. Причём, гундосил так, словно ему мгновенно заложило нос.
После чего громко взвыл то ли от боли, то ли от обиды и запричитал:
— Ой-ой, как больно-то! — и вдруг угрожающе выкрикнул: — Ты же себе смертный приговор подписал, сволочь!
Серафим сделал несколько упражнений для восстановления дыхания, затем наклонился над Барсуковым, схватил его левой рукой за рубашку на груди, приподнял над полом и занёс правую для удара:
— Сейчас я опущу свой кулак на твоё горло, и ты мгновенно отправишься на тот свет без пересадки, — негромким, но очень чётким голосом проговорил он.
В глазах Серафима Барсуков прочитал нечто такое страшно-непоправимое, что по всему его телу побежали мурашки от страха и ужаса, а на спине мгновенно выступил липкий пот. Каждой клеточкой своего тела он действительно ощутил дыхание неминуемой смерти. Почему-то именно теперь Барсуков был твёрдо уверен, что этот парень непременно выполнит то, что обещает.
Но ведь так хочется жить!
«Господи, помоги! Помоги мне, Господи!» — мысленно воззвал Барсуков.
Он даже забыл о боли в колене, о сломанном носе. Все его мысли были обострены только одним вопросом: что нужно сделать, чтобы просто остаться в живых.
— Не убивай меня, парень… — жалобным голосом неожиданно произнёс Барсуков.
— Кто вас послал? Говори! — бросил Серафим.
— Старший Кум… — торопливо выпалил Барсуков.
Он зацепился за единственную соломинку в данной ситуации. Он надеялся, что странный незнакомец умерит свой гнев, заметив его покорную, а главное, искреннюю готовность помочь, и смилостивится над ним.
— Что старшему Куму от меня нужно?
— Мы должны были заставить тебя сдать своих подельников и рассказать, где украденные вами вещи, — Барсуков был готов на все, чтобы вымолить для себя жизнь.
— И все?
— И все… Баринов даже пригрозил нам, если мы тебя убьём, то он нас самих закопает… — он говорил торопливо, словно боясь, что Серафим не захочет выслушать его до конца, потом жалобно добавил: — Не убивай меня, я же тебе все сказал!
В глазах Барсукова было столько страха, что он с трудом сдерживал себя, чтобы не разрыдаться. Воистину говорят, что зачастую физически сильные люди от страха и боли ломаются в первую очередь.
— Не нахожу ни одной причины, чтобы можно было оставить тебя в живых, — задумчиво произнёс Серафим.
— А если я назову одну? — с надеждой спросил он.
— Вот как? — усмехнулся Серафим. — Хорошо, попробуй: окажется существенной, сохраню тебе жизнь! — пообещал Серафим.
— Даже две назову! — обрадовано выпалил тот.
— Ладно, говори две, — согласился Серафим, с трудом сдержав улыбку.
— Во-первых, убивать перед Богом грешно: ведь не отмолишься потом, во-вторых, нужно ли тебе, земляк, за меня лишний срок мотать по «мокрухе»? — он замолчал и преданно уставился на своего возможного палача.
Несколько минут Серафим смотрел на него, потом покачал головой и усмехнулся:
