упасть, опрокинуть кипящую кастрюлю… Потом он извинялся, извинялся, извинялся. Он говорил: «Мне очень жаль, но…» Он просил прощения, и всегда было это «но», и под этим «но» подразумевалось, что я сама виновата.
Каролина говорит долго. Не торопясь, бесстрастно, говорит ужасные вещи. Матиас родился, она полюбила его, и мужу это было поперек горла. Ему было отвратительно, что это маленькое и беззащитное человеческое существо требует забот, что Каролина о нем печется. Ребенка он никогда не бил, но и заниматься им не желал. Пока годам к трем-четырем Матиас не стал для него «интересным». Пока не стал достаточно большим, чтобы можно было его учить, что-то с ним строить, играть в футбол, делать из него мужчину.
Однажды Каролина услышала, как в разговоре с Матиасом он сказал, что девчонки всегда говорят не то, что думают. Что настоящие парни дерутся с другими парнями и всегда побеждают. Она посмотрела на своего ребенка, на Матиаса: еще пухлыми пальчиками он перебирал кубики и нежным тонким голоском отвечал на вопросы отца. Точнее, повторял то, что тот хотел услышать. Девчонки, они какие? Обманщицы. А настоящие мужчины? Они дерутся. Ты хочешь стать настоящим мужиком или девчонкой? Настоящим мужиком. Это звучало, как глупая считалка, и она взяла сына на руки, отнесла в комнату на втором этаже, потом спустилась и спросила: «Что с тобой? Зачем ты учишь такому ребенка?» Он поднял на нее глаза: «Не понял? Что ты сказала?» Голос у него был ровный, вкрадчивый, и она знала, что ей надо замолчать, но она была в такой ярости… впервые в жизни она пришла в безумную ярость из-за того, что он творит с маленьким ребенком, вливает в уши ее сына, в его круглую головку с темными волосенками немыслимую отраву. И она сказала голосом, дрожавшим от гнева: «Я не хочу, чтобы ты с ним так разговаривал». Он криво усмехнулся, а потом очень сильно ее избил.
Ей казалось, это конец.
Закончив избивать, он запер ее в кладовке, потому что ей нельзя было в таком виде показываться, и повел Матиаса в кино, на фильм, для которого мальчик был еще слишком мал, и он накормил его пиццей, которую Матиасу нельзя было есть. Ночью ей пришлось встать, доползти до комнаты малыша и поднять его с постели, где он лежал в лужице вонючей рвоты. Отнести его в душ было выше ее сил. Она была так разбита, что от напряжения и боли ее тоже вырвало. Потом надо было поменять постельное белье, переодеть Матиаса в чистую пижаму. И при этом тело ее при каждом вдохе стонало от боли.
Когда ребенок проснулся, он не узнал ее, изуродованную, и заплакал. Каролина сказала, что поскользнулась на лестнице. В конце концов, услышав ее голос, он сказал: «Мама…»
Несколько недель она просидела взаперти в доме. Она была черной, лиловой, синей, зеленой. И наконец, желтой.
– Вот так, как у тебя, – добавила она, показав на синяк под глазом Сандрины. – Только везде.
Когда синяки прошли, жизнь вернулась в свою колею. Она снова ездила за покупками. Готовила. Занималась Матиасом. Бегала по утрам. Вечерами он овладевал ею грубо или терпимо – все зависело от того, как прошел его день.
Каролина молчала, была послушной и замкнутой. Но кое-что изменилось: она решила уйти от него.
В то время походы по магазинам были одной из ее обязанностей. И она еще водила машину. Она откладывала деньги понемногу. Ей также удалось оформить паспорта. Она знала, что у него есть другая женщина. Он сходил с ума, выдумывая ее измены, и при этом сам ходил на сторону. Уходил и отсутствовал до определенного часа. Именно эта определенность помогла Каролине. Чтобы скопить нужную сумму, ей требовалось время, на это ушло несколько месяцев.
Она была готова уйти, ей не хватало только мужества.
На этих словах Сандрина хочет ее прервать, сказать, что думать об уходе – это уже сопротивляться, это уже проявление мужества. Но она вспоминает о господине Ланглуа, который всегда перебивает ее, и ничего не говорит.
На то, чтобы набраться мужества, тоже требовалось время. Много раз Каролина говорила себе: «Сегодня», а потом передумывала. Иногда потому, что он был добр, и внутренний голос, подталкивающий ее к побегу, превращался в еле слышное бормотание. Иногда потому, что он становился монстром и ее волю парализовал страх.
Она не знает как, но ее муж что-то заподозрил. Он начал менять время своих возвращений от любовницы, а потом и вовсе перестал ночевать вне дома. Он стал еще более суровым и «наказывал» ее на каждом шагу. Давал ей все меньше и меньше еды. Забрал ключи от машины. Ей приходилось тратить много времени на то, чтобы ходить с Матиасом в школу и обратно. Два раза в день. Иногда утром он дожидался ее возвращения из школы и запирал в доме на целый день с пустым холодильником и закрытой на большой висячий замок кладовкой. Иногда он снисходительно говорил, что она хорошо себя вела, но Каролина даже не знала, в чем это заключалось. Когда она вела себя «хорошо», он позволял ей выйти на пробежку, давал шанс распорядиться своим временем, оставлял открытой кладовку. Но «наказания» случались все чаще.
Каролина помалкивала и не поднимала на него глаз, но он знал, он что-то знал.
Она собиралась с духом – уйти было гораздо труднее, чем скопить немного денег на то, чтобы спрятаться от него как можно дальше.
Однажды утром Матиас опрокинул чашку с горячим шоколадом. Он схватил его одной рукой за запястье, а другой рукой – широкой мужской ладонью – ударил малыша по лицу с той же решимостью и столь же демонстративно, как бил ее. С тем равнодушием, с каким стегают лошадь, потому что надо ее проучить и потому что это в твоей власти.
Матиас не заплакал. Он был слишком потрясен. Он не сводил глаз с Каролины, и она поняла, что обманывала себя: он не верил в ее падения с лестницы и в удары о дверцы шкафчиков – он все понимал. Как и то, что ему тоже угрожает опасность.
Что такого было в ее взгляде, когда она в то утро посмотрела на мужа, какую тайную ненависть он прочел в ее бесстрастных, как она думала, глазах, Каролина не знает.
Она отвела Матиаса в школу, а когда вернулась, он был дома. Она помнит, что он дождался, когда она закроет за собой дверь и снимет обувь, а потом направился к ней быстрым уверенным
