живопись отказывается от натурализма, и мы больше не требуем от художников писать картины, похожие на фотографии. Нам нужны впечатления и настроения, а не скучный реализм.
Точно так же современная музыка отбрасывает простоту «мелодий, которые можно насвистывать», и обращается к более сложным и даже абстрактным комбинациям звуков. Даже современная наука отошла от простых законов, лежавших в основе наших взглядов на Вселенную до начала этого века, и принялась заигрывать с относительностью и квантовой теорией, которые бросают вызов «здравому смыслу» и, более того, ставят под сомнение фундаментальную систему каузальности[37].
Поэтому неудивительно, что и современная литература может отмахнуться от простого построения сюжетов с началом, серединой и концом и более не считает необходимым «рассказывать истории» по-старому. Она точно так же способна выражать настроение или вызывать эмоции, причем самым безумным образом. Сам я так писать не умею и даже не пытаюсь, а вот Баллард умеет – и пишет. (А. А.)
I
Впоследствии Пауэрс часто вспоминал об Уитби и тех странных бороздках, которые биолог – казалось бы, ни с того ни с сего – выдолбил на дне пустого бассейна. Глубиной в дюйм, длиной двадцать футов, сплетающиеся в сложную идеограмму, похожую на китайский иероглиф, эти линии отняли у него целое лето, и Уитби явно не думал ни о чем другом, работая без устали все долгие пустынные дни. Из окна своего кабинета в дальнем конце неврологического крыла Пауэрс наблюдал, как он тщательно натягивает нитки между колышками и уносит бетонную крошку в маленьком холщовом ведерке. После самоубийства Уитби линии никого не интересовали, однако Пауэрс часто одалживал у завхоза ключ, подходил к заброшенному бассейну и вглядывался в лабиринт затхлых канавок, наполовину заполненных сочившейся из хлоратора водой, – в загадку, ответа на которую теперь не будет.
Но поначалу Пауэрс был слишком занят завершением работы в Клинике и планированием собственного окончательного ухода. После первых недель бешеной паники он сумел прийти к шаткому смирению, которое позволило ему взирать на свое положение с отстраненным фатализмом, до этого приберегаемым для пациентов. К счастью, деградация его была одновременно физической и ментальной – слабость и апатия приглушали тревогу, затухающий метаболизм вынуждал сосредотачиваться, чтобы не сбиваться с мысли. Вдобавок становившиеся все более длинными промежутки сна без сновидений приносили что-то вроде успокоения. Пауэрс обнаружил, что начинает их предвкушать, и больше не пытался просыпаться раньше необходимого.
Сперва он держал у постели будильник, стремился втиснуть в постепенно сжимающиеся часы бодрствования как можно больше дел – разбирал библиотеку, ездил в лабораторию Уитби, чтобы отсмотреть свежую партию рентгеновских снимков, вел учет каждому часу и каждой минуте, точно последним каплям воды во фляге.
К счастью, Андерсон невольно заставил его осознать бессмысленность такой линии поведения.
После того как Пауэрс уволился из Клиники, он продолжал каждую неделю ездить туда на медосмотр, который был теперь не более чем формальностью. В последний, как оказалось, визит Андерсон для проформы взял у Пауэрса кровь на анализ, заметив одряблевшие мышцы его лица, замедленный зрачковый рефлекс, небритые щеки.
Он сочувственно улыбнулся сидевшему напротив Пауэрсу, не зная, что сказать. Раньше он устраивал для тех пациентов, что поумнее, ободряющие спектакли, даже пытался предоставить им какое-то объяснение. Но предложить хоть что-то Пауэрсу – выдающемуся нейрохирургу, человеку, который вечно находился на передовом рубеже и чувствовал себя комфортно, лишь работая с незнакомыми данными, – было слишком трудно. «Прости, Роберт, – подумал Андерсон. – Что я могу тебе сказать – „Даже солнце остывает“?» Он наблюдал за тем, как Пауэрс нетерпеливо барабанит пальцами по лакированной столешнице, разглядывая висящие на стенах схемы отделов позвоночника. Несмотря на запущенный вид – на нем были все те же неглаженая рубашка и грязные белые кеды, что и на прошлой неделе, – Пауэрс выглядел собранным и владеющим собой, точно конрадовский бродяга[38], более или менее смирившийся с собственными слабостями.
– Чем занимаешься, Роберт? – спросил Андерсон. – Все ездишь в лабораторию Уитби?
– Когда могу. На дорогу через озеро у меня уходит полчаса, а еще я часто не слышу будильника. Может быть, я брошу свой дом и переселюсь туда окончательно.
Андерсон нахмурился.
– А есть ли в этом смысл? Насколько я понимаю, Уитби занимался довольно спорными вещами… – Он осекся, осознав, что в этих словах кроется имплицитная критика собственной провальной работы Пауэрса в Клинике, но тот, похоже, не обратил на это внимания, разглядывая узор теней на потолке. – И вообще, разве не лучше было бы остаться там, где ты живешь сейчас, среди принадлежащих тебе вещей, перечитать еще раз Тойнби и Шпенглера?
Пауэрс усмехнулся.
– Вот уж чего мне точно не хочется делать. Я хочу забыть Тойнби и Шпенглера, а не пытаться их вспомнить. Собственно говоря, Пол, я хотел бы забыть вообще обо всем. Но не уверен, что мне хватит времени. Как много можно забыть за три месяца?
– Полагаю, что все, если очень хочется. Но не пытайся обогнать время.
Пауэрс молча кивнул, мысленно повторив последнюю фразу. Он именно что пытался обогнать время. Встав, чтобы попрощаться с Андерсоном, он вдруг решил выбросить будильник и покончить со своей бессмысленной одержимостью временем. Чтобы не забыть об этом, Пауэрс снял наручные часы, переставил их стрелки в случайное положение, а потом убрал в карман. По пути на стоянку он размышлял о свободе, которую подарит ему этот простой поступок. Теперь он будет исследовать боковые дороги, черные ходы, если можно так выразиться, в коридорах времени. Три месяца могут продлиться целую вечность.
Он нашел взглядом свою машину и подошел к ней, прикрывая глаза от яркого солнца, палившего над параболическим изгибом крыши лекционного зала. И уже собирался сесть за руль, когда увидел, что кто-то вывел пальцем на пыльном лобовом стекле цифры:
96 688 365 498 721
Обернувшись, Пауэрс узнал припаркованный рядом белый «паккард»; он заглянул внутрь и увидел, что за ним сквозь темные очки наблюдает худощавый молодой человек с выгоревшими на солнце светлыми волосами и высоким лбом церебротоника. Рядом, за рулем, сидела девушка с волосами цвета воронова крыла, которую Пауэрс часто видел рядом с психологическим отделением. Глаза у нее были умные, но какие-то затуманенные, и он вспомнил, что младшие доктора прозвали ее «марсианкой».
– Добрый день, Калдрен, – сказал Пауэрс молодому человеку. – Всё следите за мной?
Калдрен кивнул.
– Большую часть времени, доктор. – Он смерил Пауэрса проницательным взглядом. – Хотя в последнее время мы вас видим нечасто. Андерсон сказал, что вы уволились, и мы заметили, что ваша лаборатория закрыта.
Пауэрс пожал плечами.
– Я почувствовал, что мне нужен отдых. Сами понимаете, требуется очень многое переосмыслить.
Калдрен полунасмешливо нахмурился.
– Очень жаль, доктор. Но не позволяйте этим вре́менным неурядицам вас огорчать. – Он заметил, что его спутница с интересом смотрит на Пауэрса. – Кома – ваша поклонница. Я дал ей ваши
