с кровати подняться. Что там! Глаза открыть не могу.
В детстве у меня была астма, и я никогда не забуду, какие страшные были ночи, когда казалось, что обязательно задохнусь и не доживу до утра.
Сейчас забытый было страх вернулся, но теперь я особенно беспомощная. Потому что в детстве я звала маму, и она приходила. Сейчас же не приходит никто.
Кое-как поднимаюсь. Там, за стенкой спит Даша, и я стучу, пытаюсь докричаться, и вскоре по ту сторону что-то падает, звучат встревоженные голоса, и сквозь этот шум пробивается гул. Что это? Не понимаю.
— Яся, Яся, что с тобой? — Дашка вырастает надо мной, только гул и звон мешают мне её четко слышать. — Телефон звонит, ты слышишь? Ивашкина, иди сюда!
Снова топот, голоса, споры. И звон.
— Опять телефон!
Мне вдруг становится легче, я всё-таки поднимаюсь, с усилием открываю глаза, но комната плывёт. Хватаюсь за стену, фокусирую мутный взгляд на встревоженных девчонках и, разлепив пересохшие губы, прошу вызвать врача. Хоть кого-то позовите, потому что я сейчас задохнусь, умру. Страшно.
Даша хватает мой телефон и вдруг принимает вызов. Делать нечего, она спрашивает, кто там такой нетерпеливый, а услышав ответ, хмурится и внимательно слушает.
Да что там ещё?
— Да-да, я поняла. Конечно. Такие же признаки. Астма? Яся, у тебя была астма? — в ответ киваю, чуть было от этого несложного действа не сваливаюсь на пол. Спасибо Ивашкиной, она меня крепко держит. — Скорую вызываем!
— Даш? — Ивашкина, кажущаяся мне сейчас призраком, теребит Дашку, а та отмахивается и действительно вызывает скорую.
— Я с перепугу чуть адрес общаги не назвала, — Дашка бросает мой телефон на столик и, подойдя к окну, распахивает его. Ветер колышет занавески, и мне становится легче. Прохладнее. — Ясь, Демид в больнице. Оттуда медсестра звонила.
Всё-таки не зря он был горячий. Мне не показалось!
— Как он? — но ответа уже не слышу.
— Не надо в больницу, — прошу, когда меня выносят из дома, но уже не слышат меня.
На лицо надевают маску, я боюсь этого до ужаса. Пытаюсь вырваться, делаю глупости, пинаю кого-то, но они сильнее. Все детские страхи обрушиваются на меня волной, лавиной, придавливают к земле. Не надо в больницу, пожалуйста.
* * *
— Представляете, мать сказала, что нет смысла ехать, — голос одной из медсестер, заступивших на ночную смену, такой громкий, что кажется способен обрушить потолок.
Это Ниночка, я её первой увидела, когда три дня назад открыла глаза и впервые сама без помощи аппаратуры смогла вздохнуть. Сейчас мне уже легче, хотя я до сих пор встаю с трудом и много сплю. Но тут проснулась ближе к полуночи, и лучше бы спала дальше.
Потому что кажется — Ниночка о моей матери говорит.
С этой внезапной эпидемией тяжелейшего гриппа отделение переполнено, а всех остальных, кто контактировал с нами или переносит болезнь в лёгкой форме, посадили на карантин. Всё это знаю от той же шумной и громкой Ниночки — женщины лет сорока, которая упорно хочет казаться двадцатилетней и запрещает называть себя иначе. А ещё она сплетница, потому я теперь знаю, что у заведующего отделением роман со старшей медсестрой, а какая-то Елизавета родила ребёнка от пациента. Казалось бы, зачем мне эти знания, но зато не скучно.
Но Ниночка полезная. Она сообщает мне о состоянии Демида и передаёт ему новости обо мне по каким-то своим каналам. Он лежит в мужском отделении, но у такого деятельного человека, как Ниночка, кругом связи. Так что пусть болтает, это даже забавно. И полезно.
— Всё-таки дочь, как не приехать? — Ниночка снова громко возмущается, и наверняка это всё слышу не только я.
— Но к нам же всё равно родителей не пускают, — голос Ниночкиной собеседницы тише, и я улавливаю лишь общий смысл.
— Да какая разница? Ты видела, что в первый день тут творилось? Родители чуть двери не вынесли, а теперь передачками нас завалили, обрабатывать продукты не успеваем. А эта, — брезгливо выплюнув последнее слово, Ниночка ненадолго замолкает, и пауза кажется бесконечной, — эта лохудра так мне и ответила, мол, дел дома много, а ехать в такую даль, лишь бензин зря тратить.
— Бедная девочка, — сокрушается незнакомая женщина, а Ниночка поддакивает.
— И ведь девочка такая хорошая, красивенькая, умненькая, а мамаша мегера.
Я отворачиваюсь, накрываю подушкой голову, заглушаю их голоса. Не хочу слышать дальше, и знать не хочу, у какой красивой девочки мать мегера. Но, конечно же, помогает плохо — то ли мой слух обострился до предела, то ли Ниночка перешла на крик, но я чётко слышу собственное имя.
Может быть, здесь лежит ещё какая-нибудь Ярослава? Вдруг где-то ещё есть красивая и умная девочка Яся, чья мать решила не тратить бензин на пустые покатушки, когда её ребёнок чуть не умер?
Пытаюсь найти ей оправдание. Может быть, она права, что ехать не захотела? Ну ведь действительно никого в инфекционку не пускают, толку наматывать километры, чтобы даже не суметь увидеть собственного ребёнка. Ей же сообщили, что я не умерла, что со мной всё будет хорошо… но всё равно обидно. Сама не замечаю, как начинаю плакать. Мне нельзя, дыхание ещё не до конца восстановилось, в груди хрипы, а температура поднимается до заоблачных высот от любого неосторожного чиха, но я не могу остановиться. Слёзы текут по лицу, как кислота обжигают веки, щёки, лицо горит, а я уговариваю себя хотя бы не рыдать, иначе случится рецидив и меня опять поместят в тот жуткий бокс, в котором я провела первые сутки. Не хочу! И только от мыслей об этом получается успокоиться.
Мать мне будто бы мстит. За своеволие, за непокорность. За то, что не сделала, как она требовала и не помчалась за ней в Красновку, прыгая на задних лапках, точно послушная цирковая собачонка. Только, если над цирковым животным постоянно издеваться, рано или поздно оно может выйти из-под контроля и цапнуть за ногу. Что толку тогда на него обижаться?
— Ниночка, вы же о моей матери говорили? — спрашиваю, когда наступает время обязательных процедур, и Ниночка делает мне очередной укол, после которого всегда легче.
Я боюсь услышать ответ, но я хочу его знать. Чтобы не строить иллюзий.
Ниночка вскидывает на меня карие глаза, морщится, отводит взгляд. Ей неловко, что я услышала, она мнётся, не зная, что сказать, и это громче любого ответа.
— Спасибо, я поняла всё, — мягко сжимаю её крупную ладонь, а Ниночка вздыхает.
— Прости, детка, я просто… просто не понимаю, как она так может.
— Зато я
