короче, чем удар сердца.
Хлынули слезы, потекли по ее щекам, полились на платье.
Я подошел к ней и молча обнял.
На следующее утро мир, как ни странно, казался неповрежденным.
Я был на чердаке, медленно собирал вещи. Это заняло немного времени, да и вещей было мало: кое-что из одежды, пачка бумаг, тапочки. Я сходил в ванну, принес зубную щетку и пасту, потом отнес пасту обратно, не в силах вспомнить, я ли ее привез. Полотенца. Носки, скатанные и лежавшие под кроватью. Авторучка. Это заняло совсем немного времени.
Обведя взглядом комнату, прежде чем покинуть ее, я заметил нефритовую статуэтку. Я и забыл о ней. Машинально сунул в карман, а потом, у двери, передумал и поставил обратно на стол, в самый центр, на вышитое снежное поле скатерти.
Майра ждала меня у машины, чтобы подвезти на вокзал. Ее усталые глаза блестели в утреннем свете. Я положил чемодан в багажник, попрощался с Эллиотом, с миссис Хаммонд. С Винтеруэйлом.
Мы ехали молча. Тишина была такой же, как прошлой ночью в комнате Майры, на ее широкой, холодной кровати. Я то и дело бросал на нее взгляд в темноте; она не спала, смотрела на что-то прямо перед собой. Слабый свет обрисовывал ее лицо, шею, линию плеча. Она повернулась было, как будто хотела что-то сказать, но сдержалась. Наконец это стало невыносимо.
– Я знаю, что не должен был тебе об этом говорить, – выпалил я. Она молчала. – Я не должен был, – я сел. Я уеду. Прямо сейчас. Я уеду.
Ее холодная рука легла мне на спину, остановила меня. Ее голос был почти шепотом.
– Все эти годы я думала, что это моя вина. Что он так себя ведет. Я не понимала, откуда идет его озлобленность, и обвиняла себя. Но это не моя… не моя вина.
Теперь, в машине, она сняла руку с рычага переключения передач и на мгновение слегка коснулась моего колена. За весь путь мы так и не проронили ни слова. Но тишина была естественной, как в дикой природе, в болотах, в лесах и на море.
Маленькая станция утром, даже этим дымно-серым зимним утром, была оживленнее, чем вечером. Пассажиры сновали туда-сюда. Касса была открыта, ворота важно впускали и выпускали.
– Спасибо, – сказал я, когда мы вышли. Ее губы ненадолго прижались к моей щеке, пальцы сжали воротник моего пальто. Она не улыбнулась мне на прощание, а подняла руку, раскрыла ладонь и разжала пальцы. Жизнь наполнена этими жестами. Теми, которые не имеют словесного эквивалента. И мы уносим их с собой, мы бережно храним их, мы знаем их так же досконально, как птицы – направление ветра.
Я стоял на платформе и смотрел, как уносится ее машина, сверкая в холодном белом воздухе. Иногда есть только один путь назад и один путь вперед. Только одна дорога из множества, которая приведет вас туда, где вы всегда должны были быть. Поезд медленно подъезжал с шумом и грохотом. Я нашел место у окна в почти пустом вагоне. Застыл, пока поезд, чуть качнувшись, не рванул прочь. Пейзаж промчался мимо меня, как вода.
Когда я выезжал из деревни, мой телефон ожил, загорелся пропущенными звонками и непрочитанными сообщениями.
«Куда ты делся? Все хорошо? Позвони, как сможешь», – Ева.
«Ты пьян? Тебя похитили инопланетяне? Надеюсь, хоть симпатичные», – Сантану.
Я рассмеялся, убрал телефон на место. Сейчас было неподходящее время, чтобы отвечать.
Я смотрел на небо, измученное собственной тяжестью, искал птиц, солнце, что-то легкое и умеющее летать.
Я думал о Еве, ее бескрайнем, безысходном одиночестве. Дырой в форме человека, заполняемой чем угодно. Тамсин. Любовью в форме лилий.
Я думал о Сантану. О том, как светилось его лицо, когда он слышал имя поэтессы. О линии, отделяющей океан от неба. О единстве и множестве. Бесконечном разрушении и восстановлении. Любви, которая никому не принадлежала.
Я думал о Майре, лежавшей на кровати. О том, как солнечный свет сквозь окна в крыше падал на ее бедра и руки. Вспоминал ее волосы цвета осени. Глаза, ясные и изменчивые, как вода. Наше расставание было полно чего-то непохожего на печаль.
Меня наполнила внезапная легкость.
Я думал обо всех трещинах во мне, ставших дорогами.
О Николасе и Ленни.
Обо всех моих поездках на поезде по всему миру.
Они привели меня к людям, которые тянули меня в прошлое и отбрасывали в будущее. Зимнее утро было жемчужно-серым, облака вдали катились чернильными волнами, прорезанные бледно-голубым светом, сияющий серебряный диск начинался здесь, а заканчивался где-то далеко.
Теперь я был готов к встрече с морем.
Эпилог
Когда я приехал в город у моря, пошел снег.
Зима, в которую я приехал к Майре, еще не закончилась, хотя уже наступил апрель, и она давно уже должна была смениться весной. Как бы жизнерадостно или оскорбительно ни комментировали погоду синоптики по телевизору и радио – «Невероятно!», «Это нечто возмутительное!», – холода не прекращались, сбивали с толку птиц и мучили деревья.
Станция, к которой подъехал мой поезд, была построена в Викторианскую эпоху в популярном в то время итальянском стиле. Потолок, представляющий собой сводчатый железный балдахин, богато украшенные колонны, огромные часы с четырьмя циферблатами. Однако по краям громоздились современные постройки: «Ви-Эйч Смит», «Маркс энд Спенсер», сетевой ресторан «Аппер Краст», киоск с кофе на вынос. Если я пойду прямо по дороге, идущей от станции, объяснил мне любезный полицейский, она приведет меня прямо к морю. Выйдя на улицу, я увидел серебристо-серое пятно, блестевшее между зданиями кривой улицы. Я прошел магазин китайской медицины, шашлычную, ретропрачечную и ощутил, что воздух изменился, в нем появилось мерцание. Что-то чистое, сильное, эфемерное повисло надо мной, как затаенное дыхание, а потом рассыпалось, как снег. В конце дороги расстилалось море, гладкое, пустое пространство, отмеченное единственным белым кораблем. Я свернул направо от гигантского колеса обозрения и заброшенного пирса, который в такую погоду выглядел ужасно, прошел мимо необычайно уродливого конференц-зала «Одеон», выстроенного в стиле брутализма шестидесятых, мимо составлявшей с ним резкий контраст сладострастной викторианской гостиницы. Дождавшись зеленого сигнала светофора, я побрел дальше, не сводя глаз с развалин в море.
Встретимся у Западного пирса.
По лестнице я спустился на пляж. Я шел по гальке, хрустевшей под ботинками, снег падал так легко, что едва касался земли. Море, покрытое мелкой рябью, к горизонту становилось темнее, чернильное пятно растворялось, бледнело. Волны обрушивались на берег, захватывая песок и камни, унося их прочь.
Из воды поднимался остов старого пирса,