Вместо ответа Маджид накрыл ее ладонью свой пах. За время плена в анатомии кое-что изменилось: добавился ряд золотых колец в мошонке и половых губах. Когда он потерся о Вэл, кольца зазвенели, как колокольчики.
— Знаешь, чем пригрозил мне Филакис, если снова ослушаюсь? Он превратит меня в такого же кастрата, как сам. Все время в бассейне я только об этом и думал.
— Значит, надо не дать ему такого шанса. Помоги отыскать огонь. Глядишь, и выберемся отсюда.
— А если нет?
— Умрем.
— Тогда трахнись со мной напоследок. — Он прижался к ней, кольца нетерпеливо задребезжали.
— Маджид... шум... — прошептала Вэл, и в этот же миг колокольчики в его промежности слишком внезапно стихли. Она попыталась развернуться, но кто-то за спиной стиснул ей запястья.
Краем глаза Вэл увидела, как Маджид оседает на пол. А сзади повеяло невыразимым ароматом — дыханием, насыщенным запахами клубники и смерти.
Она кое-как развернулась. Перед ней стоял Филакис, изможденный и суровый, как средневековый святой. Расписанные хной пальцы бродили по ее лицу, словно ища в чертах разгадку некой тайны. Губы, сжатые с монашеским аскетизмом, одарили ее холодным поцелуем в лоб.
— Я хочу лишь убраться отсюда с Маджидом. Отпусти нас.
— Маджид никуда не пойдет. Попросту не захочет. И ты дура, если веришь в его любовь. Он на нее не способен.
— Вряд ли ты эксперт в подобных вопросах.
— Моего опыта достаточно, чтобы понять, где реальность, а где ничем не обоснованные грезы. В любом случае ваша спешка меня покинуть сродни оскорблению. Мне казалось, ты ищешь удовольствий. Не могу позволить тебе уйти разочарованной.
Продолжая крепко держать Вэл за руки, он коснулся ее горла своими длинными, худыми пальцами. В голове взорвался дождь золотых и серебряных монет. Они со звоном отскакивали от стенок черепа, а голос Филакиса, словно со дна глубокого, полного воды колодца, продолжал:
— Хочу выяснить, не желаешь ли ты втайне того, чего боишься больше всего на свете.
31
Подняв взгляд, Вэл увидела на зеркальном потолке отражение собственного нагого тела. От шеи до лобка, от бицепсов до запястий оно казалось холстом, на котором безумная швея воплотила шедевральную по цвету и дизайну задумку. Кожу пронзали сотни игл, через проколы шли ярчайшие нити, которые пересекались между собой, складываясь в роскошный геометрический узор из зигзагов. Концы нитей крепились к крюкам в изголовье и по бокам кровати. Стоило шевельнуться, как иглы приходили в движение, заставляя каждый нерв вопить от боли.
Острая и непрестанная, она вскоре преодолела барьер чувствительности и превратилась в патологический сексуальный голод. То было даже не далекое от удовольствия вожделение, а извращенная, мазохистская похоть, питаемая ужасом и страданием.
Вэл осознала это в странной и чересчур памятной тюрьме — комнате, о которой с одного беглого взгляда уже имела полное представление. Знала ее степы и мебель, содержимое книжных полок и письменного стола. Знала, не подходя к окну, что за ним не зубчатые стены марокканской касбы[14], а распаханные поля и далекие, одетые лесами холмы, ветхий соседский сарай и силосная башня с традиционным магическим многоугольником над входом. Знала, что, если перевернет к себе фотографию на столе, с нее взглянет лицо ребенка, которым она была когда-то.
Как стала возможной эта иллюзия, Вэл не имела понятия. Возможно, она вернулась в комнату детства потому, что временно помутился рассудок или Филакис дал ей какой-то мощный галлюциноген. Мысль успокаивала, ведь в какой-то момент действие наркотика прекратится или его удастся перебороть. Вэл решила не поддаваться панике, а принять все как есть и ждать дальнейших событий, позволив кошмару развиваться своим чередом.
Когда в замке заскрежетал ключ, она понадеялась увидеть Филакиса, хоть и предчувствовала худшее. И не зря: вошла ее мать либо точная копия Летти, вплоть до ямочки на щеке, рта сердечком и выколотых глаз.
— Филакис! — прошипела Вэл.
Ничего не понимая, подобие Летти повернуло голову.
— Что ты сказала?
— Тебе меня не обмануть. Ты очередная из иллюзий Филакиса.
— О чем ты? — проворковала мать. — Наверное, тебе приснился кошмар. — Она осторожно просеменила через комнату и вытянутой рукой коснулась волос Вэл.
— Как тебе вчерашняя прогулка? Нравится смотреть на шлюх? Как мы себя чувствуем сегодня утром?
— Эти иглы... чем бы ни были... мне больно!
— Ну да... наверное, — ответила Летти с таким же равнодушием, как двадцать пять лет назад. — Это чтобы ты не встала и не ушла. Но я помню, как выглядело такое плетение... должно быть, красиво смотрится. — Она тронула нити лакированным ногтем. Нервы Вэл отозвались на покачивание игл, будто падающие домино. Кожу опалило огнем.
— ...этот узор мне особенно нравится. На ощупь он точно «веревочка»[15], нить мягкая, как твоя кожа. Вот это, я понимаю, наряд так наряд.
Боль отступила. Вэл попыталась сосредоточиться на отвратительном видении сбоку. Летти была почти такой же, как в воспоминаниях: пухленькая, с каштановыми волосами и виртуозно наложенным макияжем. Если бы не шокирующе пустые глазницы, она могла бы сойти за немолодую танцовщицу из Вегаса, потасканную и поблекшую старлетку.
— Убери ее, — попросила Вэл. — Я знаю, Филакис, это ты. Хватит.
— О чем ты?
Предостерегающе шикнув, Летти залезла под юбку.
Когда мать снова подняла голову, у нее изо рта, как зубочистки, торчали многочисленные иглы со вдетыми нитями. Она прошлась пальцами по телу Вэл. Захватила кожу под челюстью и проколола. Вэл судорожно вздохнула, но сопротивляться не посмела: при малейшем движении иглы в теле начинали вертеться.
— Должно быть, красиво получается.
— Пожалуйста! Прекрати!
— Как бы мне хотелось сейчас это видеть!
— Отпусти меня!
— Но тогда ты можешь сбежать, — нахмурилась Летти. — Мир — такое опасное место, в особенности для зрячих. К счастью, у меня больше нет глаз, так что я не вижу его искушений. Но ты можешь пострадать, если уйдешь.
Слова были произнесены верным тоном, с той же интонацией, как у настоящей Летти. Вэл поморгала, пытаясь избавиться от иллюзии.
— Ты ненастоящая. Моя настоящая мать лежит в вирджинской больнице.
— Помолчи. Все это было только дурным сном. Он закончился. Выгляни в окно и расскажи мне, что видишь.
