Я отвечала вяло — отсчитывала минуты.
— Поехали.
И мы поехали. Полным составом. Встретились с какой-то женщиной, которая передала документы. Время — уже десятый час. Мы сидели в машине перед офисом соцзащиты и кого-то ждали.
— Деньги нужны, — снова сказал Кирилл.
— У меня есть миллион, — скромно ответила я. — Недосуг было… тратить. В кухне. В шкафчике. В старой квартире. Я про него… забыла. Там дно отслоилось, двойное. Там и лежит. А в квартире никто не живёт. Выгнали меня и не живут…
— У меня есть болгарка, — вспомнила Дуня.
— Сатану заодно покормите, — отдала им ключи, — а я в больницу поехала.
Меня довезли и высадили возле дверей. Сами поехали за миллионом. Соньку мне жалко, я её бросила. Бежала по лестнице, спотыкаясь. А возле палаты двое мужчин: крепких, высоких, в костюмах. Меня не пустили. Медсестра квохтала, возмущалась беспределом.
— Посторонние в отделении, — говорила она сердито. — Просто паломничество в одиннадцатую палату. Я в полицию позвоню! То бабушки, то тетки, то охранники!
Я услышала только то, что бабушка приходила. Зачем? Её здесь не должно было быть. Мне к Соньке нужно, а не пускают. Не хотят пускать.
— Я — мама, — говорю я. — Мама её!
— Документы покажите.
Я показала. Все, какие у меня есть. А есть у меня их много — на всякий случай я ношу с собой все. Громилы читали. Старательно, даже губами шевелили. Медленно, я слышала, как Сонька плачет, и зайти не могла.
— Она? — наконец, спросил один из них.
Показал второму фотографию на экране смартфона: я с всклокоченными волосами, бешеным взглядом, лицом в слезах, смеюсь, в руках — кружка с валерьянкой. Когда сфотографировать успели?
— Вроде, — с сомнением отозвался второй.
Когда я отодвинула их в стороны, не сопротивлялись. Забежала в палату, схватила свою девочку на руки. Сердитая — маму давно слышно, а она все не идет! Тёплая. Моя.
— Никому не отдам, — прошептала я.
Но отдать приходится — пришел Андрей. Он лично будет проводить операцию, и от этого мне спокойнее. Смешливо косится на мнущихся у дверей громил и забирает Соньку. Мне сразу холодно и одиноко. Где Германа черти носят?
— В операционную не пустят, и не думайте. Здесь сидите, я поднимусь, расскажу, что как. И не переживайте. Я, знаете, сколько таких полипов удалил? Надо мной смеются даже, что за такое мелкое вмешательство берусь. Не говорить же, что меня сумасшедший папаша заставил…
И Соньку уносят. Один громила остаётся, второй идёт операционную охранять. Смешно вроде. А потом вспоминаю о маме, Грише и Мари и понимаю, что ни капли не смешно. Правильно. Пусть не думают даже подходить.
Минуты текут медленно. Каждая секунда отщелкивается в моей голове. Я слышу каждую, ненавижу их. Часы — мой личный враг. Я смотрю на них, а стрелка почти не сдвигается. Проснулась Лариса. Я схватила её на руки. Не Сонька, но с ней легче. Ей больно — я вижу, что она терпит. Мы помогаем друг другу. Она — тем, что сдерживает моё душевное смятение. Я — тем, что прижимаю её к себе, своими руками и размеренной ходьбой по палате временно прогоняю боль, не даю ей подобраться ближе, вгрызться в маленькое беззащитное тело.
Глава 31. Герман
Сон был зыбким. Снилась то Сонькина голова, торчащая из валенка, то пирожки. Пирожков было много, слишком много. Они словно делением размножались, пирожковая гора пучилась, грозила поглотить меня с головой. Я сопротивлялся, отталкивал пахучие пирожки от себя, они наваливались снова, оставляя на одежде расплывчатые пятна подсолнечного масла.
— Герман, — сказала укоризненно мама. — В пирожках холестерин.
А потом пирожков стало так много, что я не видел больше ничего, задыхался, придавленный их массой. Умирать под лавиной пирожков было печально.
— Герман, — донеслось откуда-то.
Я разодрал глаза. Вынырнул из душной пелены придавившего меня железнодорожного тулупа. Яркий свет ламп резанул глаза. Я проморгался.
— Герман, это вы?
Ванька. Смешной, взъерошенный, под стать своему имени. Я сам его на работу взял три года назад. Ни разу не пожалел — смышленый малыш, не такой закостенелый, как большинство. А нам свежая кровь нужна, мозги свежие тоже. И сейчас я был рад ему особенно.
— Света сказала, что я вас здесь найду. Я все залы ожидания обошел… пока понял, что это вы спите.
Я хмыкнул. Путешествие моё было эпичным. Я добрался, куда было велено, путём огромных финансовых и моральных потерь. Заплатил за такси последние деньги. Доехал до аэропорта, в котором меня должен был Ванька ждать. А его не было. И безжалостное табло все откладывало и откладывало рейс из родного города… а на меня смотрели. И взглядом намекали, что бомжам здесь делать нечего. Для них железнодорожный вокзал есть. Но мой приличный рост и вес, а может, просто дорогие ботинки, которые ещё никто не отобрал, удерживали охрану на месте. Недоверие Ваньки мне было понятно. Я ещё никогда не выглядел настолько отвратно. Я пах плацкартом и пирожками, оброс и отчаялся, и мои синяки болели.
— Все нормально, — ответил я. — Ванька, поехали домой.
— Нас машина ждёт. В самолёт без паспорта не получится. Но я забронировал два места через сайт попутчиков.
— А что, и так можно было?
— Я часто ездил… из института домой, в область. Дёшево и сердито.
До дома мы добирались на видавшей виды «Шкоде». Все четыре пассажирских места были заняты. Ванька на неудобном месте — посередине. Я на — правах старшего и начальства — у окна. Оно норовило покрыться инеем. Я засыпал и прижимался к нему лбом, протапливая кружок, в который потом можно было заглядывать. Ехали мы очень медленно. Казалось, что я уехал из дома вечность назад. На деле — ещё трёх суток нет. У Соньки операция сегодня. Успею, нет?
* * *
Началось утро, в мое оконце было видно все больше: снежные поля, унылые лесополосы вдоль дороги. Когда показались родные пригороды, я готов был плакать от счастья. Был уверен — выйду из машины, землю целовать буду.
Вышел — грязь. Зато родная, сердцу милая. Но целовать перехотелось.
— Вань, денег дай, — попросил я. — Завтра личность обрету и отдам.
Просить денег у Ваньки не так стыдно. Ванька — свой. Он ещё помнит, что я миллионером был когда-то. И что зарплату ему я плачу. Точнее, бухгалтер мой. Ванька отсчитал почти всю свою наличность. Я поблагодарил и полетел в больницу.
Не успел. В больницу меня поначалу пускать не хотели. Потом признали, пустили. Какая-то дискриминация сотрудников РЖД, мне даже обидно стало за всех, такие же куртки носящих. Поднялся, перепрыгивая через три ступеньки. У дверей палаты — громила.
— Куда? — лениво спросил меня он и дорогу мне перекрыл.
