Тут я должна на время отказаться от повествования в первом лице. До сих пор я брала отдельные записи из своего дневника, но теперь я должна описать сцену, о которой мне рассказали лишь много месяцев спустя.
Лейтенант Хоторн, или Джек, – не могу удержаться, чтоб не называть его так, – со дня нашего пикника стал очень молчалив и задумчив. И вот случилось так, что в тот день, когда ставили на дерби, мистер Соломон Баркер, прохаживаясь после второго завтрака, забрел в курительную и обнаружил в ней лейтенанта, который сидел в торжественном одиночестве на одном из диванов и курил, погрузившись в размышления. Уйти означало бы проявить трусость, и студент, молча усевшись, стал перелистывать «График». Оба соперника немного растерялись. Они привыкли избегать друг друга, а теперь неожиданно оказались лицом к лицу, и не было никого третьего, чтобы послужить буфером. Молчание становилось гнетущим. Лейтенант зевнул и с подчеркнутым безразличием кашлянул, а честный Сол чувствовал себя крайне неловко и угрюмо глядел в газету. Тиканье часов и стук бильярдных шаров по ту сторону коридора казались теперь нестерпимо громкими и назойливыми. Сол бросил взгляд на Джека, но его сосед проделал то же самое, и обоих юношей сразу же необычайно заинтересовал лепной карниз.
«Почему я должен с ним ссориться? – подумал Сол. – В конце концов, я ведь только хочу, чтобы игра была честной. Возможно, он меня оборвет, но я могу дать ему повод к разговору».
Сигара у Сола потухла – такой удобный случай нельзя было упустить.
– Не будете ли вы любезны, лейтенант, дать мне спички? – спросил он.
Лейтенант выразил сожаление – он крайне сожалеет, но спичек у него нет.
Начало оказалось плохим. Холодная вежливость была еще более отвратительна, чем откровенная грубость. Но мистер Соломон Баркер, как многие застенчивые люди, раз сломав лед, вел себя очень смело. Он не желал больше никаких намеков или недомолвок. Настало время прийти к какому-то соглашению. Он передвинул свое кресло через всю комнату и расположился напротив ошеломленного воина.
– Вы любите мисс Нелли Монтегю? – спросил Сол.
Джек соскочил с дивана так проворно, словно в окне показался бык фермера Брауна.
– Если даже и так, сэр, – сказал он, крутя свой рыжеватый ус, – какое, черт побери, до этого дело вам?
– Успокойтесь, – сказал Сол. – Садитесь и обсудим все, как разумные люди. Я тоже ее люблю.
«Куда, черт побери, гнет этот малый?» – размышлял Джек, усаживаясь на прежнее место и все еще с трудом сдерживаясь после недавней вспышки.
– Короче говоря, мы любим ее оба, – объявил Сол, подчеркивая сказанное взмахом своего тонкого пальца.
– Так что же? – сказал лейтенант, проявляя некоторые симптомы нарастающего гнева. – Я полагаю, победит достойнейший, и мисс Монтегю вполне в состоянии сама сделать выбор. Ведь не рассчитывали же вы, что я откажусь от борьбы только потому, что и вы хотите завоевать приз?
– В том-то и дело! – воскликнул Сол. – Один из нас должен отказаться от борьбы. В этом вы совершенно правы. Понимаете, Нелли – то есть мисс Монтегю, – насколько я могу судить, гораздо больше нравитесь вы, чем я, но она достаточно расположена ко мне и не хочет огорчать меня решительным отказом.
– По совести говоря, – сказал Джек уже более миролюбиво, – Нелли – то есть мисс Монтегю – гораздо больше нравитесь вы, чем я; но все же, как вы выразились, она достаточно расположена ко мне, чтобы в моем присутствии не предпочитать открыто моего соперника.
– Полагаю, что вы ошибаетесь, – возразил студент. – То есть я это определенно знаю – она сама мне об этом говорила. Тем не менее сказанное поможет нам договориться. Ясно одно: пока оба мы показываем, что в равной мере любим ее, ни один из нас не имеет ни малейшей надежды на успех.
– Вообще-то это разумно, – задумчиво заметил лейтенант, – но что же вы предлагаете?
– Я предлагаю, чтобы один из нас, говоря вашими словами, отказался от борьбы. Другого выхода нет.
– Но кто же из нас? – спросил Джек.
– В том-то и дело!
– Я могу сказать, что познакомился с ней раньше, чем вы.
– Я могу сказать, что полюбил ее раньше, чем вы.
Казалось, дело зашло в тупик. Ни тот, ни другой не имел ни малейшего намерения уступить сопернику.
– Послушайте, так бросим жребий, – сказал студент.
Это казалось справедливым, и оба согласились. Но тут обнаружилась новая трудность. Нежные чувства не позволили им доверить судьбу своего ангела такой случайности, как полет монетки или длина соломинки. И в этот критический момент лейтенанта Хоторна осенило.
– Я знаю, как мы это решим, – сказал он. – И вы и я собираемся ставить на дерби. Если ваша лошадь обойдет мою, я слагаю оружие, если же моя обойдет вашу, вы бесповоротно откажетесь от мисс Монтегю. Согласны?
– При одном условии, – сказал Сол. – До скачек еще целых десять дней. В течение этого времени ни один из нас не будет пытаться завоевать расположение Нелли в ущерб другому. Мы должны договориться, что, пока дело не решено, ни вы, ни я не станем за ней ухаживать.
– Идет! – сказал воин.
– Идет! – сказал Соломон.
И они скрепили договор рукопожатием.
Как я уже упомянула, я не знала об этом разговоре моих поклонников. В скобках замечу, что в это время я была в библиотеке, где мистер Николас Кронин читал мне своим низким, мелодичным голосом стихи Теннисона. Однако вечером я заметила, что оба молодых человека очень волновались, делая ставки на лошадей, и не проявляли ни малейшего намерения быть любезными со мной, и я рада заметить, что судьба их покарала – они вытянули явных аутсайдеров. По-моему, лошадь, на которую поставил Сол, звали Эвридикой, а Джек поставил на Велосипеда. Мистер Кронин вытянул американскую лошадь по кличке Ирокез, а все остальные, кажется, остались довольны. Перед тем как идти спать, я заглянула в курительную, и мне стало смешно, когда я увидела, что Джек изучает спортивные предсказания в «Филде», в то время как внимание Сола целиком поглотила «Газета». Это внезапное увлечение скачками показалось мне тем более странным, что кузен Сол, как мне было известно, едва мог отличить лошадь от коровы – и то к некоторому удивлению своих друзей.
Многие из обитателей нашего дома нашли, что последующие десять дней тянулись невыносимо медленно. Однако я этого мнения не разделяла. Возможно, потому, что за это время случилось нечто весьма неожиданное и приятное. Было таким облегчением не бояться больше ранить чувства моих прежних поклонников. Теперь я могла делать и говорить что хотела – ведь они совершенно покинули меня и предоставили мне проводить время в обществе моего брата Боба и мистера Николаса Кронина. Увлечение скачками, казалось, совершенно изгнало из их сердец прежнюю страсть. Никогда еще наш дом не наводняло столько специальных, полученных частным образом сведений и всевозможных низкопробных газетенок, в которых могли оказаться какие-либо подробности относительно подготовленности лошадей и их родословной. Даже конюхи уже устали повторять, что Велосипед – сын Самоката, и объяснять жадно слушавшему студенту-медику, что Эвридика – дочь Орфея и Фурии.
