Через поросшую травой лужайку идет мальчик.
Он того же возраста, что Кевин Лилли и его одноклассники. Симпатичный мальчик, которому, правда, не помешало бы подстричься. На нем детская футболка с физиономиями парней из «Роллинг Стоунз», тех самых, с огромными толстыми губами и высунутыми языками на черном фоне. Он идет неуверенно, скованно, словно только что встал после долгого сна в неудобном положении, и у него затекло все тело.
Мальчик присаживается на качели рядом с моими. Смотрит вниз, на свои ноги. Такое впечатление, что он даже не заметил, что я сижу рядом.
– Ты Тоби, – говорю я.
– Был.
– Но сейчас ты мертв.
Кажется, это ставит ребенка в тупик. Потом, когда он что-то соображает, выражение его лица меняется, а взгляд становится пронизывающе-печальным, просто безнадежным. Но он тут же выправляется.
– Я принадлежу ему, – говорит он.
– Кто он такой?
– У него нет имени.
– Там, где ты обретаешься, нет ли маленькой девочки? – спрашиваю я. – Девочки по имени Тэсс?
– Нас там много.
– Это то, что он велел тебе говорить. Но тебе известно больше, не так ли? Скажи мне правду.
Мальчик сдвигается, перемещается, кривится, морщится, словно проглотил столовый нож, тщетно пытается найти более подходящее положение, чтобы не было так неудобно.
– Тэсс, – говорит он. – Да. Я говорил с ней.
– Она там же, где и ты?
– Нет. Но она… близко.
– Ты можешь теперь ее найти?
– Нет.
– Почему нет?
– Потому что она не предназначена для того, чтобы ее нашли.
Я промокаю себе глаза. Вытираю лицо влажным рукавом.
– А что с тобой произошло, Тоби? – спрашиваю я его. – Когда ты был жив.
Он пинает песок носком ботинка.
– Там был один человек, он сделал мне больно, – отвечает он.
– Кто?
– Друг… который не был другом.
– Взрослый?
– Да.
– И как он сделал тебе больно?
– Руками… Тем, что он делал. Тем, что он говорил, что сделает, если я кому-нибудь расскажу.
– Извини.
– Я просто хотел, чтобы это прекратилось, вот и все… У моей мамы были эти таблетки… Мне было нужно это прекратить.
Он смотрит на меня. Это просто маленький мальчик. Ужасно испуганный, так, что не выразить словами, сломанный еще до того, как у него появился шанс стать целым.
Потом, совершенно внезапно, лицо Тоби делается расслабленным, вялым. Других видимых изменений не происходит, нет и того сонного, как под воздействием морфия, выражения, которое я наблюдал у других людей, которыми овладело Безымянное. Та часть мальчика, которая еще остается Тоби, уходит куда-то, исчезает, на месте сидит только внешняя оболочка. Бывший живой человек, ребенок сидит на качелях, безжизненный даже больше, чем после смерти.
Потом он снова шевелится.
Его глаза смотрят вверх и встречаются с моими. А потом он снова заговаривает – голосом, который я теперь уже хорошо знаю, который как бы стал частью меня самого. Он исходит из моей собственной головы – так, по слухам, бывает, когда зубные пломбы принимают радиосигналы.
– Привет, Дэвид, – говорит голос.
– Я знаю, кто ты такой.
– Но известно ли тебе мое имя?
– Да.
– Так назови его.
– Назови его сам.
– Тогда это не будет испытанием, не правда ли?
– Ты не называешь его, потому что не можешь.
– Это было бы ошибкой – предполагать, что ты знаешь, что я могу и чего не могу.
– Тебе необходимо, чтобы я знал, кто ты такой.
– Да неужто? И почему бы это?
– Если я назову твое имя, это придаст тебе сущность, вещность, личность, пусть даже незначительную. Так что когда будет названо твое имя, ты сможешь притвориться человеком в гораздо большей степени.
При этих словах мальчик хмурится и бросает на меня злой взгляд. И хотя это выражение лица вздорного, наглого ребенка, над которым при других обстоятельствах можно было бы просто посмеяться, этого вполне хватает, чтобы мое сердце пустилось вскачь.
– Тэсс плачет, Дэвид, – говорит оно. – Ты разве не слышишь?
– Слышу.
– Она уже не верит, что ты когда-нибудь придешь. И это значит, что она будет принадлежать мне, когда луна…
– Нет!
– НАЗОВИ МОЕ ИМЯ!
На этот раз голос выражает ненависть, которая и является сутью его истинного характера. Слова, исходящие из потрескавшихся губ Тоби, выходят с пузырьками слюны.
– Велиал.
Это уже я сам. Имя демона падает с моих губ и летит куда-то в пространство, подобно какому-нибудь крылатому созданию, которое пряталось где-то у меня внутри, а теперь поспешно возвращается к своему хозяину и хранителю.
– Я так рад, – говорит мальчик. И оно действительно радо, его голос становится прежним. Безжизненная, пустая улыбка широко раздвигает ему губы, словно невидимыми крючками. – И когда ты в этом уверился?
– Думаю, какая-то часть меня знала это с того момента, когда я услышал твой голос, говоривший со мной устами Тэсс в Венеции. Мне потребовалось довольно много времени, чтобы окончательно в этом увериться. И принять это.
– Интуитивно.
– Нет. Все дело в твоей заносчивости, высокомерии. В твоих претензиях на вежливость, интеллигентность, корректность. В твоей фальшивой, поддельной изощренности и утонченности.
Мальчик снова улыбается. Но на сей раз не радостно.
– Это все?
– И еще дело в твоих риторических изысках, – продолжаю я. Нет сил перестать пытаться задержать его внимание. – Ты же самый убедительный мастер уговаривать во всем Стигийском Совете.
Тут, насупротив,
Поднялся Велиал; он кротким был
И человечным внешне; изо всех
Прекраснейшим, которых Небеса
Утратили, и с виду сотворен
Для высшей славы и достойных дел,
Но лжив и пуст…
Тот самый изящный и убедительный голос, который утихомирил яростный призыв Молоха к оружию, убеждал подождать, пока утихнет гнев Господень, прежде чем осуществить внезапное нападение на небеса.
Ведь у нас
Осталось то, чего не может Он
Ни яростью, ни силой отобрать —
Немеркнущая слава!
– Ты большой поклонник пустой славы и пустой эрудиции, – продолжаю я. – Хотя его слова ласкали слух… но мысли были низки. Вот что в конечном итоге означает твое имя, Велиал. Никчемнный, не имеющий никакой ценности.
