* * *
— Почему мы не видимся? Почему мы не можем просто пообедать вместе?
Но меж ними не было места ни простоте, ни просто обедам. И сказать ей эту очевидную вещь он не мог. Она хорошо знала, от чего он на самом деле отказывался. Он не желал играть с огнем. Эта женщина была способна вскружить ему голову, и он держал ее на расстоянии. Столько неудовлетворенных просьб, столько тайно пролитых слез, о которых он с отчаянием догадывался, столько всего, что он недодал, он, ведущий себя словно вор… она прошла через все это и все же не рассталась с ним. Год за годом, сегодня, как когда-то, она ждала встречи с ним.
— Выпьем по бокалу вина, — говорил он, словно они виделись накануне.
Слегка пришибленная, слегка оживленная, она соглашалась длить эти странные отношения. Являлась к назначенному часу, ждала его, он являлся, и им становилось весело.
Она очень прямо сидела на стуле, открытая его взору, прекрасная, хотя с годами ее лицо приобрело более мягкие очертания. «Его голос изменился», — отметила она про себя. Он уже не играл им, как прежде, его звуки больше не производили в ней такого разрушительного действия. А может, она как-то иначе стала его слышать. Они были уже не те, что раньше! Да и могли ли они остаться прежними? Годы ведь не остановишь.
— Вы всегда меньше нуждались во мне, чем я в вас, — проговорила она, успокоившись. — Оттого я была несчастна.
— Я никогда не желал этого, напротив, всеми силами пытался этого избежать.
— Но вы не довели до конца то, что требовалось, ради того, чтобы избежать этого.
Она имела в виду: «Вы не удержались и слишком приблизились ко мне», но ничего не сказала, ибо менее всего сожалела об этом. Ее упрек можно было отнести разве что к самому первому его взгляду.
— Я нуждался в вас и сейчас нуждаюсь.
— Вот уж не скажешь.
— Я нуждаюсь в том, чтобы вы существовали, — уточнил он.
Она одновременно и плохо, и хорошо понимала эти его слова. Ведь и ей нужно было, чтобы он существовал (пусть даже без любви к ней). Больше всего ее обескураживала умеренность его нужды в ней. Ведь она была по-женски неумеренна даже в любви.
— Чтобы я существовала, но где-то там, — прошептала она, улыбнувшись.
В ней был такой покой! Как это странно! Они постарели! А что сталось с магнетической силой, толкавшей его к ней? Укротил ли он ее? Умерла ли она? Ничего похожего на эту силу от него уже не исходило.
— Я не произвожу на вас больше никакого впечатления, — сказала она.
— Не знаю.
Ни за что на свете он не хотел ее обижать. Она подумала, что и в ней поубавилось влечения. Осталось лишь чувство, все еще горячее, но уже несколько абстрактное. Что происходит с телом? Мы не властны над ним! Желание приходит помимо нашего хотения, мы лишь приглашены к нему, мы его гости — или должники, что, в сущности, то же самое. Оно сзывает нас на праздник крови, но не нам управлять огнем, зажженным им в ней. Сила, толкавшая его к ней, умерла. Значит, эта сила была смертна? И все же никто не мог доставить ей удовольствие подобное тому, что доставлял он, сидя напротив нее. Что-то все же осталось? Все эти мысли пронеслись в ее голове. Итог был таков: они оба больше не приглашенные на праздник желания, но они были его приглашенными раньше, и это незабываемо. Она призналась:
— Сегодня я могу сказать, что люблю вас. Потому что люблю вас, как должно любить: когда от тебя отреклись. Вы не принадлежите мне. Ничего мне не даете.
— Как это ничего вам не даю!
— Я даю вам очень многое. — Он сделался серьезным.
Она любовалась, до какой степени он упивается собой. Он самообольщался, хотя был не более прав, чем она. Ей это было на руку: она получала благодать восторга, пусть и через страдание, чувство, что она живет полной жизнью. Если он и сидел теперь перед ней, значит, все же давал ей что-то, каким бы редким гостем он ни был. Ведь ничто не удержится в нас, если оно ничего нам не дает, а мы держимся за то, что держит нас на плаву, пусть это даже отчаяние. Ей хотелось не вести с ним споры, а просто рассуждать.
— Я вас люблю больше, чем мужа, потому что от него жду многого, в нем заинтересована.
— Вы в нем заинтересованы?
— Он моя жизнь, тогда как вы для меня ничто.
— Вот спасибо!
Она поправилась, хотя, по сути, и была права: чем он был для нее?
— Я имею в виду, что ничего от вас не жду. И все же я желаю вам добра. Ваша смерть будет для меня страшным ударом.
— Я начинаю думать, что вы желаете моей смерти, слыша это! Словно вы говорите мне: «Ну умирайте же, просто сил нет, давайте уж!»
— Не то. Я не могу представить себе всего ужаса траура, свершающегося втайне. Вы только представьте — я ни с кем не смогу поделиться своим горем! — Она вернулась к тому, о чем говорила раньше. — Если все это не любовь, тогда не знаю, что это такое.
Услыша из ее уст это слово, он опустил глаза.
— У меня ни с кем нет таких отношений, как с вами, — проговорил он в который уж раз.
Ничего другого сказать ей он не мог. Какой свет мог сравниться со светом влюбленной женщины? Он не мог подняться на тот же уровень самозабвения, на котором была она, не умел думать о ней так, как она думала о нем: часто, ничего не ожидая, ни в чем не упрекая, благожелательно. Он вел себя как мужчина, которому всего было мало: стремился преуспеть, много работал, стал важной особой, любовниц менял как перчатки. Но он ревниво оберегал эту тайну, эту благодать, это прибежище: неугасимое пламя, в котором можно растопить все свои ноши. Он прибегал к нему, когда была нужда. Он звал хранительницу этого огня, полную преклонения перед ним.
— Вы самая влюбленная из всех женщин! Пылкая, умеющая ждать, она знала, каким бальзамом для другого сердца может быть сочувствие.
— Порой я вам завидую, — сказала она.
— Почему?
— Хотелось бы мне быть на вашем месте, чтобы мне дано было услышать из ваших уст те заявления, что я вам делаю.
— Вы мне делаете заявление?
— Думаю, да, и немало.
— Правда.
Она рассмеялась от неосознанного отчаяния: все отдать и ничего не сдвинуть с места. Он посмотрел на нее с величайшим изумлением. Пылкое, способное ждать существо признавалось ему в этом с такой прозрачностью, какая бывает лишь при самоотречении: когда тот, кто открывает свою душу и вверяется другому, перестал хотеть и думать над тем, что он есть, что он открывает, что будет сказано и подумано о нем.
— Повезло же мне. Но в какой-то степени я же вас и создал!
Хотя она и была задета: выходило, что он моделировал ее, а все перенесенное ею было ни при чем, он не ошибался. Она не ответила.
— Я вас разбудил, сделал из вас женщину, достойную этого имени, источник любви. А, вы задумались! Мне не нравится, когда вы где-то витаете!
