Не способный сосредоточиться, чтобы прочитать подряд хотя бы несколько фраз, он принялся за это дело, как за бездумное занятие. Но теперь, когда ему оставалось выбить всего несколько букв, понял, что он не в силах был закончить задуманное.
Анна-Мария потеряла так же много, как и он. Нет, больше – она была изувечена. И их дитя было жестоко исторгнуто из ее тела, а не из его. Они потеряли свой дом, но Мезон де Корбей по праву принадлежал ей, а не ему. Филипп заставил себя продолжить работу.
Бегство спасло больше чем жизнь Анны-Марии. Оно спасло то, что еще оставалось от его души. Он никогда бы не смог снова поднять руку против невинных женщин и детей.
Ужасный вопрос терзал его мозг: не это ли истинная причина того, что погиб его собственный ребенок? Божественная кара за его участие в смерти невинных младенцев?
Неизбежно настигающее возмездие.
Филипп смотрел мимо полок, уставленных книгами и рукописями, которые больше не приносили ему успокоения. Его взгляд притягивала закрытая дверь, которая соединяла библиотеку со спальней, где лежала Анна-Мария. Он запер на засов тяжелую, окованную металлом дверь, но это ничего не могло изменить. Они оба в западне, его когда-то мирное убежище стало тюрьмой для них обоих.
Филипп взял инструменты, чтобы выбить последние оставшиеся буквы на мраморной доске. Закончив, он начисто вытер поверхность белого мрамора размером с книгу и понес его к двери позади стола. За ней было его самое потайное убежище, старинная римская баня и окружающий ее сад, полностью отделенные от остальной части дома.
Он отпер дверь и широкими шагами прошел сквозь сыроватое закрытое помещение, слабое эхо его шагов терялось в туманной дымке, поднимающейся от нагретого весенним теплом бассейна. По мраморной дорожке он прошел мимо центрального пруда и вышел на солнечный свет, потом пересек узкую полоску фруктовых деревьев, растущих вдоль низенькой стенки, откуда открывался вид на плещущееся внизу море.
Филипп опустился на колени перед статуэткой ребенка, стоящей среди цветов. Раньше, в тех редких случаях, когда он выбирался сюда, его всегда притягивало беспредельное умиротворение, написанное на этом маленьком личике. Теперь он с трудом мог просто взглянуть на него. Взяв в одну руку плиту с надписью, он отодвинул в сторону цветы и расчистил клочок земли у подножия статуи.
Поверх высохшей земли Филипп поместил надгробье. Светлый, не тронутый еще погодой мрамор смотрелся вызывающе и неуместно рядом с древней статуей и старыми, осыпавшимися стенами.
Со временем плита потускнеет, свежий мрамор поблекнет и сольется с окружающим. Если бы так же было и с зияющей в душе Филиппа пустотой! Он тихо прочитал молитву, потом встал, повернувшись спиной к надписи, которую он вырезал:
«Здесь покоится
СЫН
и надежда отца».
26
– Ох! – Энни попыталась вырвать раненую руку из крепкой хватки Сюзанны. – Так мне больно.
Сюзанна продолжала свое занятие, разминая искореженные сухожилия, массируя руку, обильно смазанную чудодейственным бальзамом. Так было каждый день, по три раза. Каждый раз Энни вытаскивали из сладкой дремоты. Но в это утро Сюзанна не стала, как обычно, бормотать извинения. Она отвечала с твердостью матушки, наставляющей свое дитя:
– Я знаю, это болезненно, ваша милость, но это единственный способ исцеления. Раз уж вы пострадали, и пострадали серьезно, вам не избежать боли. Прятаться – это только мучить себя, затягивая свои страдания.
Горло Энни сжалось.
– Ты ведь говоришь не только о руке?
– Не только, ваша милость.
Энни, как она часто делала за последние дни, отвернулась к пустой стенке, чтобы не продолжать неприятного разговора.
– Как это тяжело – что-то чувствовать, о чем-то думать, о чем-то беспокоиться. – Она вздохнула. – Для всех было бы куда проще, если бы я умерла.
– Не надо так говорить, ваша милость. – Домоправительница продолжала растирать больную руку. – Нравится вам это или нет, господь все видит и не оставит вас. Ваша милость еще молоды и скоро окрепнет. Впереди еще будет много чудесного.
– Но ты не понимаешь…
– Не понимаю?
Энни вырвала у нее руку и повернулась к ней.
– Я все потеряла. Понимаешь, все. – Если бы только Сюзанна ушла и дала ей опять заснуть.
Уперев кулаки в могучие бедра, домоправительница шагнула к Энни.
– Я могу говорить то, что думаю, ваша милость?
– Конечно, как и всегда.
Сюзанна доверительно склонилась к самому лицу Энни.
– Четыре года назад я думала, что умру, когда Жак был приговорен к повешению за браконьерство. Он честный человек и никогда не нарушил бы закон, если бы буря не уничтожила весь наш урожай. Он охотился на оленя, чтобы мы не умерли с голоду.
Сюзанна выпрямилась, в ее глазах блеснули непролитые слезы.
– Мое сердце разрывалось, когда я видела, что его уводят ждать казни. Но я не опустила руки. Я молила бога о спасении мужа, и тут появился хозяин и выкупил его из тюрьмы. Это было чудом.
Вытирая увлажнившиеся глаза уголком передника, она так же откровенно и безыскусно продолжала:
– Жак посылал нам все, что зарабатывал, но этого едва хватало на еду, и ничего не оставалось ни на одежду, ни на хозяйство, и в деревне не нашлось работы ни для меня, ни для детей…
Энни перекатилась на спину.
– Детей? Каких детей?
Сюзанна посмотрела на нее и спокойно отвечала:
– Наших детей, моих и Жака. Их у нас семеро. Уже три года мы их не видели. Младшему сейчас пять лет, и он называет мою сестру мамой. Меня он вовсе не помнит.
– Семеро детей?
Сюзанна кивнула.
– Семеро. Я не хотела их оставлять, но у меня не было выбора. У Жака родственников нет. Моя сестра в Орлеане взяла нас к себе, но ее хозяйство едва способно прокормить ее собственных детей. – Ее глаза затуманились. – Я не знала, что делать. Потом хозяин попросил Жака поискать домоправительницу, которая умела бы готовить. – Она погладила руку Энни. – Это было еще одно чудо. Нашего с ним заработка вполне хватает, чтобы прокормить всех.
Но я не могла взять с собой детей. Его милости ни к чему дом, полный ребятни. Моя сестра согласилась присматривать за ними, если мы сможем посылать деньги на их еду и одежду. – Ее лицо смягчилось. – Они хорошие дети, все трудолюбивые, даже младший. Я знаю, с ними все в порядке, но так больно быть вдали от них. Я, когда уезжала, ушла до того, как они проснулись, и даже не попрощалась с ними. Надеюсь, они простили меня за это.
Энни была ошарашена. Она хорошо относилась к Сюзанне и Жаку, доверяла им, со временем их полюбила, но никогда не подозревала об их тайной боли.
