Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 68
Да и какие у меня были "успехи" – мать-одиночка, одолела диплом, и что?
Но в психике семьи образовалась тогда недобрая жаба – и мне жаль, что они не нашли в себе мужества эту жабу приструнить. Теперь что, теперь все старики, и все счёты покончены раз и навсегда. Однако я вспоминаю, как было, и опять чувствую на губах полынную горечь.
Мама ревновала меня к папе. "Тебя там настраивают против нас!" – бушевала она, когда я возвращалась после встреч с отцом, которые никогда не прекращались, папа меня не бросал и не забывал. Я терзала её душу неумолимым сходством с первым мужем. "Вот это ваш первый муж, а это ваш второй…" – как говорил Гамлет матушке. Сказать мне, в чём дело, она не могла, потому что и самой себе-то не признавалась, в чём дело. Я была единственная родная дочь и при этом – чужая, непонятная, чьё присутствие как будто включало какой-то резкий неприятный свет, в котором…
Так что крики "дармоедка" и "иди работать" шли не от сердца или ума, а из глубин обиды на жизнь.
Тут ведь ещё темка жилплощади развивалась. Наша квартира состояла из трёх смежных (8 м + 15 м + 8 м) и одной отдельной комнаты (15 м), с довольно большой – по меркам тех лет – кухней (9 м). После смерти бабушки мама и отчим переехали в её отдельную комнату, Севу мы поселили в комнатке справа, я обитала в комнатке слева, а большая проходная комната оставалась общей. Но так как я сновала из своей комнаты в Севину, то невольно как бы занимала и эту общую комнату или, как выражалась мама, унаследовавшая по прямой от бабушки античное красноречие, "расползлась, как рак, по всей квартире". Я захватывала пространство! Заявляла тем самым, что я молода, а они уже немолоды, вытесняла из жизни!
Тогда я впервые задумалась о размене жилплощади, но разменяться мы могли только на то, что когда-то меняли, – на квартиру и комнату в коммуналке, и отправляться с Севой в коммунальное житьё было рискованно. Соседи могли оказаться почище родственников.
Впрочем, требование "иди работать" ничего ужасного и преступного из себя не представляло. Нормально для мещанской среды. Конечно, непонятно, зачем при этом читать Хемингуэя и Трифонова… Хоть бы другим бы тоном… Другим тоном они не умели, их родители разговаривали с ними этим тоном. Грубая была жизнь, нежностям не учила. И всё же… Ведь хорошие люди…
Зря это они. Не надо было так со мной.
Хотя бы ради внука – к чему было в год отправлять его в лапы государства?
По счастью, ясли-сад находились возле дома, в двух шагах, и заправляла яслями святая женщина, как будто специально созданная небом для общения с маленькими детьми. Она была другом и детей, и родителей – редкий случай. Я тогда увлекалась идеями закаливания, снимала с ребёнка шарф (шарф вреден! Это компресс!), пускала его в группу в одной тонкой рубашонке. Воспитательница, качая головой, говорила мне – смотрю я на вашего Севу, и мне самой холодно, ужас… а с другой стороны – вы, наверное, правы, ребёночек не болеет!
Ребёночек не болел совершенно. После бронхита в четыре месяца, когда я, смертельно напугавшись, стала изучать методики закаливания и преспокойно кормила его мороженым в лютый мороз, Сева взял по болезням паузу в четыре года – и попал в больницу с кишечной инфекцией, чего уже никаким закаливанием было не избежать. Ребёнок расцветал, находясь в стабильно прекрасном настроении. Румянец играл на его аппетитных щеках. Он ел абсолютно всё и обожал слушать пластинки, которые рано приноровился ставить на тот самый проигрыватель-приёмник, подаренный Лёней Кацем. Ещё не умея читать, он как-то различал пластинки – наверное, по общему впечатлению от жёлтого или белого бумажного кружка в центре, где изготовители писали информацию. Ребёнок брал пластинку – например, "Время, вперёд!" Свиридова, – принимался слушать и вдохновенно подпевал, махая руками, как дирижёр. Набор грампластинок у меня был обыкновенный для того времени, Вивальди, Моцарт, вальсы Штрауса и Вайтейфеля, Свиридов, Тищенко… Поп-музыки не было никакой. Мы её тогда не слушали – советские песни доносились отовсюду (радио, телевизор), и необходимости покупать это домой не было. Два исключения: "По волне моей памяти", шедевр Д. Тухманова, и Алла Борисовна.
И, для закончивших французскую школу, – Пиаф и Адамо.
(Про Окуджаву упоминать излишне – что, его где-то могло не быть?)
Ну, скажу я вам, унитазы и лестницы внутри Военно-морского музея – это ещё были цветочки, в ноябре выпал снег, и мне пришлось убирать заносы и скалывать лёд. Тут я забастовала и через несколько дней на работу не вышла. Хватит с меня.
Удалось договориться с отделом кадров музея, чтоб – "по собственному…".
Но представьте себе лёгкую панику тревожного ленинградского человека: я трудилась в Историческом архиве – его в новые времена переместили не знаю куда и поселили в здание Сената и Синода Конституционный суд и Президентскую библиотеку. Я работала в Военно-морском музее – и его переселили, со скандалами и хищениями, а нынешняя судьба Биржи непонятна (отдают Эрмитажу, зачем?). Наконец, Российский институт истории искусств (Исаакиевская площадь, дом 5), куда я пришла аспирантом в 1982 году, – и на него сегодня гонения, уволили директора, ликвидируют научный коллектив, видимо, опять алчным душам не даёт покоя само здание.
Нет ли моей вины в грустной судьбе этих исторических сооружений? Это, конечно, вряд ли. Или, во всяком случае, она не больше, чем у всякого ленинградца, не сумевшего в ХХI веке отстоять город от захватчиков…
Словом, мытарство на Бирже закончилось, и я отправилась как аспирант в законе на Исаакиевскую площадь, дом 5, – в сектор источниковедения "научно-исследовательского отдела Ленинградского государственного института театра, музыки и кинематографии".
Стоял конец 1982 года.
Сектор источниковедения…
Он заслуживает небольшой поэмы!
Глава двадцать седьмая
На графских развалинах
Научно-исследовательский отдел ЛГИТМиКа был результатом падения в бюрократическом космосе Института истории искусств, который был основан в 1912 году графом Зубовым в собственном особняке. Граф часто проводил учёные собрания и давал балы – Зубовский особняк фигурирует в многочисленных мемуарах, потому что там бывали все, то есть решительно все. Исаакиевская, 5, – один из самых памятных адресов Серебряного века. «Нездешний вечер» Марины Цветаевой, к примеру, рассказывает о встречах именно в доме Зубова.
В 1917 году граф сам у себя реквизировал Институт истории искусств и передал его советскому государству. Сохранилось кое-что из графской обстановки, да ещё в дом на Исаакиевской привезли мебель из лютеранской церкви Св. Анны на Мойке (его переоборудовали в т. н. ДК связи). После закрытия в 30-х годах "ленинградской школы" Гвоздева – группы лихих пионеров-театроведов-формалистов – институт пал и сделался отделом при Театральном.
Театральному институту учёные искусствоведы были решительно ни для чего не нужны, учёным – не требовался институт: искусственное и формальное объединение общих плодов не давало, "Исаакиевская" жила на особицу от "Моховой", и в отделе бродили смутные идеи воссоздания прошлой славы Зубовского особняка.
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 68
