Я слишком сильно злюсь — меня вполне можно заподозрить в том, что я долго ждал этого момента. Кстати, что я вообще вытворяю? Что мне-то надо? Хочу ли я, чтобы Бен разрешил эту проблему, или я все же хочу, чтобы он отправился по неизведанному семитскому пути, оставив Элис на обочине, потерянную и не знающую куда податься, чтобы к ней на помощь пришел человек, на удивление похожий на того, с кем она разошлась? Довольно долго мы молча смотрим друг на друга.
— Тебе не понять… — в итоге выдает он.
— Да, не понять. С каких это пор ты стал беспокоиться о продолжении еврейского рода?
— Бен! Габби! — раздается в кладбищенской тишине веселый мамин голос. — Нам пора!
Я оглядываюсь; родственники и друзья устало тащатся в сторону ворот, похожие на грузного черного динозавра. В центре я различаю Элис и Дину, смотрящих в нашем направлении; наверное, они укоризненно глядят на это наше своеобразное дезертирство, но о предмете нашего разговора они даже не догадываются. Милли нигде не видно.
— Ты прав, — вдруг соглашается Бен, подходя и кладя руку мне на голову, так что моя кипа небрежно сползает набок. — Это было очень глупо с моей стороны. Надо все это прекратить.
Я киваю и приобнимаю его за плечо. Я чувствую, как главный вопрос моей жизни теряет право на свою.
— А Элис знает? — спрашиваю я, когда мы уже направляемся к выходу.
— Нет, что ты! — несколько испуганно отвечает Бен. — То есть она заметила, что в последнее время у нас все не так, как раньше, но об этом — нет. Думаю, если бы она узнала про мой роман на стороне, ее бы тут же как ветром сдуло.
Тоже верно.
20
Если говорить о принуждении в сексуальных отношениях, то надо признать, что в той или иной мере все принуждали кого-то вступить в половую связь. К счастью, лишь немногие используют для этого физическое давление; но, к несчастью, все мы используем для этого психологическое давление. Мой любимый способ — это сказать: «Ладно. Будь по-твоему. Нет, серьезно. Если ты не хочешь этим заниматься, мы не будем этим заниматься», затем отвернуться, не пожелав спокойной ночи, после чего старательно повздыхать, поцокать языком и подвести черту, несколько раз раздраженно перевернувшись с одного бока на другой; во всех этих действиях должно сквозить: «Вот видишь, я теперь заснуть не могу — а по чьей вине?» Но так не только мужчины поступают. Однажды, когда у нас с Диной все только начиналось, она забежала ко мне, хотя мы не договаривались. Она была возбуждена до предела, даже дышала с трудом (честно); к сожалению, я как раз вытер сперму с пола — в четвертый за сегодня раз — и хотя мог, приложив усилия, заняться мастурбацией и в пятый раз, секс требует куда больше усилий. Я сделал вид, что ничего не хочу. То есть я на самом деле не хотел, но все же решил намекнуть, что все в порядке, просто у меня нет настроения, и дело совсем не в том, что если мы займемся сексом, то моя простата этого не выдержит. Если пересказывать последовательность ее реакций, то она такова: сначала Дина искренне смутилась, потом еще искуснее, чем я, изобразила безразличие, через секунду снова набросилась на меня (я отбил атаку), за этим последовало немного пафоса («Я тебе больше не нравлюсь?») и эмоционального шантажа («Только в следующий раз, когда тебе захочется секса, не надо ни о чем меня просить»), под занавес она пригрозила переспать с первым встречным и ушла.
Хотя сегодня — как, впрочем, и на протяжении последних трех недель — нежелание Дины имеет причины гинекологического свойства, я оказываюсь в весьма сложном положении. На самом деле подобные женские проблемы — это лакмусовая бумажка отношений; одно упоминание о них непременно означает, что сейчас тебе будут лезть в душу с дотошностью таможенника. Если помните, в свое время, чтобы проверить, работает ли телефон — или просто спастись от одиночества ночью, — вы могли набрать «175» и последние четыре цифры вашего номера; тогда записанный на пленку женский голос говорил: «Начинаем проверку. Начинаем проверку». Именно этот голос всплывает в моей голове каждый раз, когда Дина заговаривает о своих болях в матке.
Я пытался не превращаться в обиженного ребенка, причем я бы вряд ли так старался, если бы Дина иначе объяснила продолжающееся воздержание; я совершенно искренне пытался успокоить ее и с сочувствием слушать рассказы обо всех страхах касательно бесплодия и воспалений; но — и это весьма значительное «но» — это все происходит (я уже говорил об этом?) три недели.
— Ладно, — говорю я, соскальзывая с ее живота. — Будь по-твоему. Нет, серьезно. Если ты не хочешь этим заниматься, мы не будем этим заниматься.
Повисает тишина, изредка прерываемая цоканьем языка и вздохами, доносящимися с моей стороны кровати. Я чувствую теплое прикосновение руки к своей нахально отвернувшейся спине.
— Габриель, прости, — говорит она, глядя, как мне кажется, в потолок. — Я понимаю, что уже много времени прошло. Но меня до сих пор мучают ужасные боли в матке.
— Проехали, — бормочу я, будто в полудреме, мне уже настолько все равно.
— Не притворяйся, что спишь.
— Я не притворяюсь.
Теперь ее очередь цокать языком и вздыхать.
— Я могу сделать тебе минет, если хочешь… — предлагает она.
— Проехали, — тут же отвечаю я, хотя и запоминаю это предложение.
— Просто… внутри больно будет.
— Я же сказал, проехали.
Какая-то часть меня требует в этот момент сравнений с Майлзом Траверси, но это худшая моя часть.
— О чем вы с Беном разговаривали на похоронах? Когда ушли от остальных?
— Что, тебе прямо сейчас рассказать?
— Да. А что в этом такого? Или ты со мной больше не разговариваешь, раз я отказалась заниматься с тобой сексом из-за того, что мне больно?
Начинаем проверку. Начинаем проверку.
— Нет, — поворачиваюсь я. — Из-за того, что сейчас два часа ночи.
— И что? Минуту назад ты был готов не спать еще по крайней мере… — она делает паузу, — минуты три.
— Ха. Ха. Ха.
— И с каких это пор ты считаешь, что два часа ночи — это поздно?
— Тебе на работу завтра.
— Это тоже тебя, кажется, еще минуту назад не волновало.
Я знаю, что проиграл. Подмышкой едва касаюсь ее груди, дотягиваясь до прикроватной лампы, чтобы включить ее.
— О чем ты спрашивала? — моргаю я.
— О чем вы с Беном разговаривали на похоронах?
— Это ж было два дня назад!
— Ну, я только сейчас вспомнила.
А вот я не забывал. Я размышлял об этом долго и мучительно. В некотором смысле, я снова стал зацикливаться на Элис, на ее лице, ее теле, только теперь я сам оказывался в кадре, тогда как раньше ограничивался ролью оператора. Почему в некотором смысле? Потому что, хотя моей симпатии к Дине и пришлось нелегко в первые минуты после признания Бена, сейчас, когда я немного отошел от потрясения, симпатия поднялась, отряхнулась и теперь по привычке устраивается поудобнее в моей голове, скрываясь между строк. Но после разговора с Беном я задумался даже не столько об Элис, сколько о самом Бене. Всем известно, что даже самые нежные объятия иногда не в силах удержать от измены. В конце концов, страсть живет новизной, открытиями и откровениями; но алмазный рудник истощается так же быстро, как и медный. Я не думаю, что в данном случае дело было именно в этом, хотя я, в общем, именно в этом и обвинил Бена у могилы Брайана Гранмерси. Похоже, причина в том, как устроены его мозги, в его манере выбирать женщин, отмечая галочкой все их особенности, словно анкету заполняя. Я всегда подозревал, что он не искал совершенства; возможно, Бен искал совсем другого — недостатков, чтобы с полным правом можно было продолжать поиски. А когда появилась Элис — само совершенство, — ему пришлось остановиться; а потом он вдруг понял, что есть один признак, по которому она не подходит, что она не обладает одним важным достоинством — Элис не еврейка. Он уцепился за нееврейство именно потому, что с этим она ничего поделать не сможет.
