И в разгар этого хмельного действа, идя с мешком изюма на спине, Черепаха бросил нечаянный взгляд на одну из улочек, ведущую в центр города, на холм, застроенный глиняными домами, — самые высокие башни уже были освещены лучами взошедшего январского солнца. На улочке стояли люди, дети, старики, мужчины в чалмах и накидках, и смотрели вниз, двое мужчин медленно спускались к разодранной, расфуфыренной, рокочущей улице дуканов. Черепаха отвернулся, донес мешок до тягача, забросил его на броню, вскарабкался наверх, опустил мешок в люк. Обернулся. Они смотрели с солнечного глиняного холма. Солдаты метались между дуканами и машинами. Машины чадили. Черепаха утер распаренное лицо... Спустился в машину, взял фляжку, напился. И плюхнулся в креслице.
Колонна еще некоторое время проторчала в глиняном горле города и тронулась, оставила позади заснеженный и залитый солнцем город.
На ночь остановились в степи. Поземка со стоном лизала настывшие липкие гусеницы. Мухобой раскладывал при свете двух плафонов трофеи: сигареты, зажигалки, фонарики, джинсы, свитер, солнцезащитные очки. А это — платьице сестренке, — Мухобой улыбнулся, — она обалдеет от такой расцветки. И сколько изюма, конфет. Череп, мы шейхи! У Черепахи был флакон розового масла, курительная китайская трубка, платок, старинный кинжал. А это тебе на кой? — спросил Мухобой, беря толстую книгу. Так, на память. На каком же это? Да вроде на арабском. Ты ж тут ни в зуб ногой. Ну и что. Мухобой закурил сигарету. Арома-а-т. Черепаха протянул руку к пачке, взял сигарету, чиркнул спичкой. И потом ел изумрудный изюм, яблоки, печенье, арахис, пил воду из фляжки и снова жевал изюм, курил американские сигареты и, когда насытился, когда его стало тошнить от сладостей и сигарет, он вылез наружу, зачерпнул липкими руками снега, очистил их, оглянулся под звездами и внезапно вспомнил все, что случилось на дуканной улице глиняного города.
Отдай лучше мне! — закричал Мухобой; он взял все, кроме книги. Черепаха приоткрыл крышку люка и швырнул книгу в звезды. Мухобой с легким испугом, с недоумением и с насмешкой таращился на него. Какая муха тебя звезданула, Череп?
8
Горы сверкали. Искрился иней на скалах, на валенках, рукавицах, воротниках и сизых шапках. Дула черно лоснились. Изо ртов шел пар. Солдаты стаскивали рукавицы, дышали на пальцы, растирали щеки и носы. Смотрели влево — на крайней скале лежал офицер с биноклем. Он был неподвижен и нем, и следившим за ним иногда казалось, что он уже никогда и ничего не скажет, что он замерз, окаменел, как весь этот мир, и они, заброшенные в него, будут лежать здесь весь день, всю ночь, пока вороненая сталь не прикипит к рукам, — сталь прикипит, языки пристынут к нёбу и зубам, ноги затвердеют, и белесые глаза треснут, и тогда они станут неуязвимыми, равнодушными и вечными, как эти заснеженные горы под синей гущей с утонувшим в ней холодным нарядным солнцем. Но... он пошевелился. Спрятал бинокль за пазуху.
Напряжение мощными волнами исходило от него. Все перестали ворочаться, дышать на пальцы, взялись за автоматы, гранаты и пулеметы.
Он оглянулся на них, приподнял руку и вновь устремил взгляд вниз.
А!.. сейчас! значит, уже! сейчас, значит, они уже!.. сейчас они, сейчас будут они, сейчас под нами, сейчас он, и тогда мы, сейчас, сейчас, этому быть — сейчас, сейчас, вот-вот, да-да-да, минута, секунда — ну?.. еще-еще-еще немного, кажется — долго, а — быстро, тепло, ярко, как ярко и тепло... сколько он будет держать руку?.. было холодно, а стало тепло, очень тепло... поднял выше! — спокойно-спокойно-спокойно! сейчас! твердость! спокойно! еще секунда... миг... твердость! рукавицу с правой руки!!! с-снять!!!!! с-снять!!!!!
— Огонь! — заорал офицер диким голосом, вздергивая всех на гребешки скал.
Очереди хлынули в провал, взвихряя снег, стуча по камням, брызжа льдом и огнем, и снизу заметались какие-то люди, какие-то бородатые и безбородые люди в шароварах, куртках и полушубках. Огонь с каждым мигом усиливался. Было жарко, очень светло, слишком светло, — лимонное солнце било в глаза длинными желтыми очередями, и камни казались черными, и люди казались черными: они бестолково бегали, увязая в снегу, и по-дурацки махали руками, мотали головами и подпрыгивали, как шуты, среди снежных фонтанов, ледяных брызг и звонких красных свечей, они ползали, извивались, закрывались руками, зарывались в снег, — но и снег дырявили очереди, — бежали под скалы, но и здесь их доставали пули и осколки, — бежали по своим следам назад, к спасительному повороту, но потоки пуль настигали их, вспарывая одежду на спинах, и они взмахивали руками — лететь вверх, вверх, вверх, глубже зарываясь в светозарную синеву, вверх, вверх, вверх, чтобы не чувствовать жалящих пуль, чтобы не слышать треска, стука и рева, вверх, вверх, вверх, хватая губами синь, подставляя лучам глаза и ладони, — и падали, выгибались, сучили ногами.
Осипшее эхо умолкло.
Солдаты бродили по заляпанному испещренному дну ущелья, собирали трофеи: китайские автоматы, английские винтовки, ножи, гранаты, подсумки, патронташи. Снимали часы. Руки мертвых еще были теплы.
Прозвучало несколько одиночных выстрелов.
Черепаха со своей рацией спустился в ущелье последним.
— Рацию не побил? — крикнул синеглазый лейтенант с почерневшим лицом.
— Нет.
У скалы стояли уцелевшие афганцы, их было четверо. Сержант жестами приказал им снять часы. Пленные поспешно выполнили приказ. Подошел старший лейтенант.
— Товарищ старший лейтенант?
Офицер молча разглядывал пленных.
— Ну-ка, смотри на меня, — вдруг сказал он смуглому молодому пленному.
Пленный смотрел себе под ноги.
— Аминжонова.
Позвали таджика. Спроси вот этого, как его зовут? Пленный ответил. Гулям Сахи. Сахи? Понятно. Ну и кто он? студент? крестьянин? рабочий? Спроси. Рабочий. Откуда? Говорит, из Лагмана. А откуда именно? Из Нуристана на реке Алингар. Ну-ну. А спроси его, Аминжонов, спроси, чего он, как красна девица... ты! смотреть мне в глаза! Офицер ткнул пленного дулом в плечо. Пленный взглянул на него и тут же опустил глаза. Аминжонов! а глаза-то! что такие глаза-то? Спроси. Аминжонов обратился к пленному. Он говорит, товарищ старший лейтенант, что так угодно Аллаху. У них в Нуристане много светлых волос и глаз, это правда, добавил от себя Аминжонов.
А, угодно. Ну ладно. А мне угодно... Офицер обернулся, осмотрел ущелье. Ну что? Все собрали? Уходить, солнце скоро сядет, пора. Он взглянул на пленных.
— Товарищ старший лейтенант?
— Зеленым[9]их сдашь, а через пару недель они уже будут мины ставить, — сказал офицер, отходя в сторону.
Это был приговор. Сержант взялся за автомат. К нему присоединились несколько солдат.
— Не надо! ребята...
Все уставились на нуристанца, стало тихо. Старший лейтенант быстро подошел к нему, сорвал чалму. Кто? кто такой? отвечать! быстро! ну! Нуристанец назвал имя и фамилию. Номер части! Он сказал. Старший лейтенант присвистнул. Подразделение? Черепаха вздрогнул, услышав ответ.
