Дважды вдень его с головы до ног скребли две медсестры, и уже при первой помывке я заметил, что у Лопеса не только одной ноги и пальца на другой не хватает — на шее выделяется огромная опухоль. Мочился старик в пластмассовый мешочек, через трубку. Сестры обращались с ним как с тряпичной куклой, но он, видно, привык — принимал как должное.
Однажды днем я увидел, как одна из сестер возится у кровати соседа, пытаясь при помощи чего-то вроде клейкой ленты подсоединить его пенис к пластмассовой трубке. Старик в привычной манере забормотал что-то нечленораздельное. Кто знает, может, она у него эрекцию вызвала. Так или иначе, сестра не обращала на его жалобы внимания. А я подумал о причудах воспроизведения рода. Бедный одноногий старик со своим хозяйством, упрятанным в трубку, а в коридоре понуро сидят толстяк-сын дебильного вида, да и дочь не лучше, и напуганная, несчастная жена. Я испытывал нечто среднее между состраданием и отвращением. Невозможно представить их сорок лет назад, строящими планы на будущее, мечтающими о детях.
Кульминация моего пребывания в больнице — визиты доктора Фернандес, той самой, что уже на второй день отменила мой смертный приговор. Имени ее я так и не узнал. При нашей второй встрече она явилась вместе с консультантом, вежливым, но слишком самоуверенным каталонцем по имени Лариос, чья семья, как я узнал от одного из больничных служащих, сделала состояние на знаменитой марке джина того же наименования. Лариоса неизменно сопровождала стайка студентов, которым он, как это и принято у специалистов такого уровня, адресовал четкие, отрывистые реплики, касающиеся состояния больного, — так, словно его здесь не было.
А вот доктор Фернандес в точности соответствовала моему идеалу профессионала-медика. Она обследовала меня с предельной серьезностью и основательностью, обычно заканчивая осмотр каким-нибудь упреком. Эта стройная, невысокого роста шатенка носила очки с толстыми линзами. Расстегнутый белый халат и короткая юбка обнажали местами загорелое крепкое тело. Мне начали приходить в голову всякие мысли, значит, я на пути к выздоровлению. Евгения наверняка отпустила бы ироническое замечание вроде того, что меня всегда тянет к женщинам, спасающим меня от меня же, так какой смысл отказываться от старых привычек, когда тебя, можно сказать, на пороге смерти останавливают?
Общественная жизнь в больничном корпусе, за дверями моей палаты, протекала весьма оживленно. Всю вторую половину дня пациентов навещали озабоченные, а порою и безутешные родственники. Потому я и считал, что мне повезло оказаться в небольшой палате, находящейся в отдалении от главного корпуса. Вечерами я порой устраивался в холле. По телевизору здесь всегда показывали футбол. Правда, голос комментатора чаще всего заглушался перебранкой и аналитическими высказываниями зрителей.
В нашем корпусе тоже случались несчастья. Однажды вечером, после сильных конвульсий, внезапно скончался пациент с девяносто третьей койки. Несколько минут спустя ко мне в палату вошел пожилой мужчина, с которым я обменивался приветствиями при нечастых встречах в коридоре или холле. Он дрожал от волнения, вызванного тем, что ему предстоит сообщить дурную весть.
— Мой сосед, из девяносто третьей, умер пять минут назад, — выдохнул он. — Ужасно и так неожиданно… — Он перекрестился и пошел в соседнюю палату выполнять добровольно взятую на себя миссию вестника смерти.
В другой раз, тоже вечером, в больницу доставили очередного пациента. Привязанный к каталке, он вскрикивал и ругался как сапожник. Его положили на сто одиннадцатую койку, чуть дальше по коридору. Две ночи и один день, исходя желчью, не переставая изрыгать проклятия, он метался на кровати как в бреду.
На следующий день после внезапного исчезновения этого сумасшедшего, когда Серафина куда-то увезли на каталке, ко мне пришла доктор Фернандес. Я пожаловался на острые боли в области печени. Она прижала ладонь к боку и спросила:
— Так больно?
Я поморщился и застонал:
— Еще как.
Она посмотрела на меня через очки.
— Пьете?
— Нет.
Вообще-то в цокольном этаже больницы был бар, куда наведывались служащие, а также пациенты и их посетители. Я бы мог там выпить чего-нибудь покрепче, но в те два раза, что заходил туда, ограничивался минеральной водой. Доктор Фернандес прищелкнула языком и недоверчиво посмотрела на меня. Мне неудержимо захотелось выяснить, что находится под белым халатом доктора.
— Чему улыбаетесь? — строго спросила она.
— Потому что радуюсь. А радуюсь тому, что мне становится лучше. Благодаря вашим заботам.
Доктор Фернандес нахмурилась, но тут же лукаво улыбнулась.
— Знаете мужчину, что на днях к нам привезли, ну, который кричал все время?
— Вы говорите о страшном типе со 111-й?
— Именно.
— Знаю. А что с ним, выписали?
— Нет. Перевели в психиатрическое отделение. От печени у него одни воспоминания остались, а вместе с тем он и умом тронулся. — Для большего эффекта она немного помолчала. — И с вами, сеньор Лукас, через несколько лет произойдет то же самое, если не будете следовать моим советам.
С этими словами доктор Фернандес повернулась и, не дожидаясь ответа, вышла из палаты.
Пока, в ожидании окончательного выздоровления, я поглощал в немалых количествах рыбу, фрукты и йогурт, отодвигалось на задний план все связанное с сектой катаров. Пережитое казалось мне любопытным опытом, приключением ума, толку от которого немного, но и вреда тоже нет. Положим, до тех крайностей, к которым меня подталкивала Евгения, я не доходил, то есть не готов был признать этот опыт простой литературной фантазией, однако в конце концов я остался цел, пусть и потерял любовь. Но в какой-то момент воспоминания о двух неделях, проведенных в темнице, ожили, как рассеялись и любые сомнения относительно самых зловещих намерений моего тюремщика.
Как-то, лежа ночью на кровати с открытыми глазами, когда острая стадия пневмонии уже прошла, я посмотрел на окно, находящееся прямо над моей койкой, словно ожидал услышать стук в стекло и увидеть лицо ангела из церкви Санта-Мария дель Мар. Вот ангел кивает, приглашая выбраться на подоконник, либо парит в воздухе вниз головой, как летучая мышь, и опять-таки приглашает меня следовать за собою.
Интересно, подумал я, не попадается ли эта больница людям крыши в их городских маршрутах? Может, и здесь у них есть убежище? По мере того как я чувствовал себя все крепче, желание выпить проходило, чего не скажешь о табаке. Курить хотелось все сильнее, и поначалу я удовлетворял эту страсть в телевизионном холле, либо во дворе больницы, либо в баре. Но от табака начинало саднить в груди, так что я покончил и с ним.
Наконец — это случилось в субботу утром, ранней зимой — меня после заключительного напутствия доктора Фернандес выпустили на волю. В больнице я провел восемнадцать дней. Вышел на улицу под утренние лучи солнца, поймал такси и поехал домой.
Глава 22
Искусство восхождения
В больнице я принял два решения — превозмочь каким-то образом душевную инерцию и поправить пошатнувшееся финансовое положение. Оба подверглись испытанию сразу по возвращении домой. В почтовом ящике оказалось письмо от моих прежних работодателей с предложением солидного гонорара за новую переводческую работу, а также чек за перевод, о котором я, признаться, давно забыл. Воодушевленный, я поднялся к себе на верхний этаж. Дыхание, увы, было далеко от нормального. Надо менять образ жизни. А коли так, думал я, входя в квартиру и озирая картину, напоминающую о прежнем, добольничном, распорядке, то почему не здесь и не сейчас?
