Вера Лученко суетится, барахтается, бьется как рыба об лед. Лечит людей, спасает, вытаскивает из ям, указывает направление жизни — вон туда иди, видишь, где свет? Видит, но не идет. И все начинается заново. Толку от ее деятельности нет никакого. Все по-прежнему: преступников не убавилось, хороших людей больше не стало.
Тогда зачем все это? И почему она продолжает заниматься этим? Непонятно.
Ведь, кажется, взрослый умный человек, опытный врач, тем более психотерапевт. Не рядовой то есть обыватель. Почему же она до сих пор не поняла, что это бессмысленно? Люди — это люди, они такие, какие есть. А ты надеешься, каждый раз вопреки всему надеешься, что они уйдут от тебя чуточку лучше, чем были до этого. Такая наивность даже не смешна, а достойна жалости…
«Вера Алексеевна, — подумала она, — а ведь ты инопланетянка. Это не твоя планета. Здесь ты чужая. Или душевнобольная. Если признать всех остальных нормальными, то ты… Кто?»
Она лежала на диване и беззвучно плакала. Слезы лились непрерывным ручейком. Вера вытирала их рукавом халата, они снова текли. Пай забился под диван и тихо поскуливал. Так прошел час и целая вечность.
А может быть, все дело вот в чем: ты, Вера Лученко, с детства почему-то решила — мы рождены, чтоб сказку сделать этим самым. Ну, может, и не сказку, но чтобы хоть как-то. Хоть чего-то достичь, какой-то гармонии, совершить подвиг. Покорить вершину, проникнуть вглубь Земли, вылечить сотню больных. Ничего после этого не меняется, но почему-то надо. Нужно. Хочется. А когда ты спустилась с горы, выползла на поверхность Земли, вся трепеща от сознания своей значительности и хрюкая, допустим, простуженным носом… То почему-то очень важно, чтобы тебя со всех сторон подоткнули теплым одеялом и дали горячий чай с калиной. Казалось бы, там подвиги и спасение мира, а тут какой-то чай. Но в итоге, на самой какой-то последней ступеньке, чай с калиной важнее. И одеяло. И, главное, самое важное — тот, кто все это организует, вытрет твои сопли. Кто любит тебя страшненькую и разуверившуюся в человечестве.
Вера встала и потянулась за телефоном. Рука наткнулась на мокрый холодный нос спаниеля.
— Пай, мне только позвонить… Андрею.
Пес выскочил в прихожую, схватил зубами Верину тапку и стал носиться вокруг нее, цокая когтями по паркету и весело виляя хвостом.
— Отдай, воришка, это мое, — сказала Вера, с трудом отнимая у пса тапку.
Она встала на колени, обеими руками схватила Пая за теплую морду и поцеловала, приговаривая:
— Солнце ты мое… Рыбка ты моя золотая…
Пес неистово облизал ее лицо, как будто пытаясь слизать с него всю усталость. Вера села в кресло, положила ладонь на гладкий бархатный, с серебристой звездочкой лоб Пая, а свободной рукой начала набирать номер. Но телефон успел зазвонить раньше.
— Вера? Верочка, я уже больше не могу, — сказал Андрей. — Мне надоело без тебя.
Она закрыла глаза. Если бы он знал, какая это музыка — его голос.
— Ну хочешь, я как-нибудь устроюсь так, чтобы и дом достроить, и с работой…
— Нет! Не хочу. Где ты?
— Вообще-то я приехал и стою тут недалеко… — Он удивился.
— Иди скорее ко мне.
Он выключил связь, ничего даже не ответив, не сказав «бегу» или «конечно». Вот глупый!..
Пай рванулся ко входной двери, затанцевал возле нее, потом лег, уткнувшись носом в дверь. Через минуту она открылась, и Андрей не вошел, а ворвался. Они с Верой обнялись.
Хотя, конечно, правильнее будет сказать, что они обнимались втроем. Пай подпрыгивал, тявкал от счастья и вставал на них своими крепкими лапами.
Они обнимались, а Вере казалось, что они летят. Где-то она читала, что у ангелов одно крыло и взлететь они могут лишь обнявшись. Ну, нам-то до ангелов очень далеко… Да и не про ангелов это, а про людей… «А усы у него колючие… Но я ему не скажу…»
— Что с тобой? — тихо спросил Андрей, когда они оторвались друг от друга. — Что случилось? Ну-ка, быстро все рассказывай.
Рассказ длился очень долго, говорить было трудно. Так бывает, когда сильно замерзнешь или сонная — непослушные губы еле двигаются. Но если тебя обнимает сильная рука любимого мужчины, если он время от времени поглаживает тебя по плечу, по щеке — то говоришь дальше, и слова становятся уже не такими тяжелыми. А он слушает, не перебивает. Хотя она знает, как ему хочется воскликнуть что-нибудь вроде: «Почему не позвала? Почему не посоветовалась? Зачем сама полезла в это все? С ума сошла?!» Но молчит… И спасибо ему за это внимательное молчание. Наверное, это любовь… Наверное, любовь — это когда можешь сказать близкому на правах ближайшего, что он поступил не так, неправильно и глупо, по-дурацки и бессмысленно. Но не говоришь. Не хочешь ранить.
Вера закончила свой рассказ и почувствовала себя опустошенной. Но при этом ей полегчало. Груз был разделен на двоих и стал вдвое легче.
Андрей вздохнул, еще теснее прижал Веру к себе.
— Как ты могла подумать, что я мог… Ты же меня знаешь.
— Знаю. — Она прижалась к нему. — Ты ревнивец. Разве нет?
Сейчас уже можно было говорить все, любые глупости, и это было так здорово…
— Я-то ревнивец, — ответил Андрей, — но не до такой же степени. Про убийство Билибина вообще узнал сейчас от тебя.
— Мне казалось, что ты… Не то чтобы мог, но как-то рядом ходил.
Он хмыкнул.
— А ведь действительно ходил. Я вчера вечером помчался в театр, причем даже не на машине — боялся от бешенства в аварию попасть. Знал, что артист там, но не знал, что с ним делать. Но хотел его как-то… обидеть. Вышел из метро, подошел, постоял, покурил. Сверху, из окон театра, слышалась музыка. Рояль… Я постоял, послушал, и мне стало неловко. Тут, понимаешь, такое дело… А я… Развернулся и пошел вниз, на Крещатик. А еще незадолго до того я тебя с ним видел. И как он тебе цветы дарил, и как домой подвозил.
Вера резко села.
— Ну что же это, Андрюша! Как ты можешь ревновать меня так глупо? Как ты не понимаешь — я не могу тебе изменить?
— Ну-ка, очень интересно… — Он улыбался.
— И не из каких-то высоких нравственных соображений, не потому, что боюсь согрешить — это все ерунда. И даже не потому, что я тебя люблю: я знаю людей, которые любят, но изменять это им не мешает.
— А почему?
— А потому, что я гордая женщина и обман меня унизит! Я не могу опуститься до лжи, понимаешь? Перестану себя уважать. А уважать себя мне совершенно необходимо.
— Я понял, — серьезно сказал Двинятин. — Это аргумент. Только, пожалуйста, продолжай уважать себя и дальше.
Она ущипнула его и расслабилась.
— Ну вот, я ее утешаю, а она еще и щиплется.
Вера снова затуманилась.
— Ты шутишь, а ситуация серьезная, ты же понял. Что делать?
