Вавиных на свете много, но все они никак не могли претендовать на роль близких. И все-таки что-то говорило ему, что они живы.
Почему вдруг, пока стоял у этих вагонов люкс, вдыхая сладковатый запах жженой баранины, мысли о прошлом вновь закопошились в голове. Почему его сегодня так болезненно тянет к вокзалу? Здесь сегодня погиб его друг, держаться бы Боцману подальше, ан нет, тянет почему-то. Как-то плохо, нехорошо тянет…
За первым шагом последовал второй, третий. Ничего не произошло. Никто не выглянул. Никто грозно не прикрикнул на них. Кругом словно вымерло.
Профессор поднялся по ступенькам в тамбур первого вагона. Боцман подошел к мангалам, снял шампуры с угольками сгоревшего, счистил о подножку и начал нанизывать замоченное в ведре мясо. Делал не торопясь. Мясо, лук, помидор.
Снова мясо, лук, помидор… Сосредоточенно, не суетясь.
– Эй, Боцман, никого… Сбежали… Продуктов питания навалом, и коньяк есть. Живем.
Боцман отложил готовые шампуры в сторону и всыпал древесного угля в мангал, фанеркой раздул слабо тлеющие угли.
– Тут неделю можно прожить, как в раю.
– Последи, – кивнул Боцман на шашлык. – Я за нашими пойду…
Профессор согласно кивнул. Что поделаешь, таков Боцман. Лично ему, Профессору, не очень хотелось шумной компании. Посидеть бы вдвоем у камелька, вспомнить, затянуться дорогой сигаретой (он обнаружил два блока) и постирать носки, рубашку, а то, не ровен час, обовшивеешь. Тем не менее Профессор спустился на землю.
– Иди, конечно, иди…
И Боцман пошел. Он шел тем же путем, которым днем бежал с места драки. Вот и пакгаузы. Боцман посмотрел на то место, где нашла Фому карга с косой. На рыжих от потеков ржавчины камнях отсыпки кровь была еле заметна. Пройдет снег, и ничего не останется, ничто не будет напоминать о Фоме. Как же его звали?
Долгое время отсылавший запросы Алексей Иванович Вавин очень трепетно относился к именам. Фому похоронят где-нибудь на дальнем кладбище. Там есть специальные участки для таких, как Фома.
Мэр выделил дополнительные. Последнее время Москва впитывала в себя все обломки, гонимые бурей перестройки и тайфуном реформ. Слава богу, не разразилось еще цунами революции.
Боцман вскарабкался на платформу и, подойдя к сорванной с одной петли двери, осторожно заглянул внутрь. Сначала ничего не увидел. Внутри тихо. Темно.
И все-таки внутренним чутьем ощутил присутствие людей.
– Настя… Николенька…
Зашевелилось, забормотало что-то в углу.
– Боцман? – неуверенно позвали его.
– Я, – громче и увереннее подтвердил Вавин.
– Мужики, Боцман, – узнал он голос Лешего, а спустя несколько секунд бомжи уже обнимались. – А мне, видишь, все передние выбили, – радуясь, показал Леший.
Боцману была понятна его радость – не ушел страшной смертью, как старшой, Фома, и то хорошо, можно радоваться.
– А Николеньку убили, – услышал и узнал Вавин из дальнего угла голос Настены.
– Жива… – облегченно вздохнул Боцман.
– Жива, – подтвердил Леший. – Только у нее кровь низом идет. Много.
Отбили, суки.
– Давайте, мужики, собирайтесь. Все равно нам больше здесь не жить.
Непременно придут, раз нашли. Спокойной жизни не будет. Вставай, Настя, тебе в тепло нужно… Вода горячая и все такое. Пошли.
– Куда?
– Пока менты чухаются, мы праздник устроим и… поминки.
Он так и сказал, по-деревенски, с ударением на первом слоге.
Как концлагерные тени, в разных углах старого пакгауза закопошились живые существа. На свету он насчитал пятерых. Сам – шестой. С Профессором будет семь.
Они вышли, щурясь от яркого солнечного света. Петруччио поддерживал Настену. Спрыгнув с платформы, пошли по путям. Для кого-то комичное, для кого-то страшное зрелище. Грязь. Ошметки. Пугала для детей. Обломки некогда великой империи.
– А Карп, Карп где? – заволновались бомжи.
Карп хоть и тщедушный сморчок, но временами внушал ужас своей возможностью заложить убежище. Потому они все время пребывания старались сидеть тихо, как мыши в норе, в своем пакгаузе и не попадаться на глаза гостям Карпа.
– Нету Карпа. Был, да весь вышел, – сказал Боцман. – Принимай команду, Профессор. Знакомься, кого не знаешь. Да ты всех должен знать. Здесь ветераны.
Бомжи уже за десяток-другой метров учуяли запах шашлыка, потому и спросили про холуя железнодорожника. Теперь же их глазам предстало зрелище, достойное подробного описания. Во-первых, раскочегаренный мангал с двумя десятками шампуров, во-вторых, стол, который Профессор вытащил из вагона на пленэр и накрыл скатертью. На столе настоящие тарелки. Правда, с изображением мчащегося на всех парах паровоза. В трехлитровой банке ветки черемухи. Черемуху Профессор нарвал за забором у будки, где путейцы хранили инвентарь и откуда так удобно было Хоменко наблюдать за путями. Боцман предложил Насте подняться в вагон.
Они затопили титан. Нужна горячая вода. Леший оторопел от великолепия отделанного красным деревом вагона, но еще в больший ужас пришел, когда Боцман вышел из купе с белоснежной хрустящей простыней, развернул и невозмутимо порвал на разной величины лоскуты.
– Ну ты даешь… Ну ты вообще… – прошепелявил он.
– Настя, он тебе тут поможет, все ж фельдшером был. Ты не стесняйся… – сказал Боцман.
– А я и не стесняюсь. Леший, ты сам-то не стесняйся.
Боцман впервые увидел, как Леший краснеет. Заметно даже сквозь недельную седую щетину.
Настя выпрямилась и обняла Боцмана.
Градусник на титане показал ему точку кипения.
Уселись за стол. Разлили обнаруженный Профессором коньяк.
– Я вот что хочу сказать, друзья. Велика и многострадальна наша Родина.
Терпелив ее народ безмерно, и мы часть его. Пусть она поступила с нами, как мачеха, но ведь не всегда так было. Были времена, когда она в нас нуждалась больше, чем мы в ней. Не знаю, уместно ли здесь вспомнить целину и БАМ, Гражданскую и Отечественную. Сейчас тоже идет война. Золота с золотом. А на войне, как известно, жертвы неизбежны…
– Короче, Склифосовский!..
– Дайте закончить!
– Пусть говорит, а то хлещем, как за минуту до Вселенского суда!
– Жертвы неизбежны, – продолжил Профессор. – Когда они оправданы высокой целью, громадьем замыслов, тогда и воздается. В сегодняшнем случае гибели человеческого существа на первый взгляд нет ничего экстраординарного. Но это только на первый взгляд. Власти предержащие никогда не отличались милосердием.
Фома был милосерден. Разве не делил он все поровну? Разве не наказывал нерадивых? Разве не защищал слабых? Давайте же будем милосердны друг к другу.
