Сперва она притворилась оскорбленной. Вопрос самолюбия. Но в конце концов сдалась. Это был вопрос выживания.
Оба агента самодовольно улыбнулись: им удалось освоить новую территорию. Затем они сказали: «Вам необходимо сблизиться с одним майором французской полиции и сообщать нам обо всем, что он делает, что ему удается узнать, где он бывает и с кем встречается…»
— Вы правда можете устроить меня в клинику Дюмей?
— Да.
— И вы погасите все долги?
— Все без исключения, — пообещали они. И при этом она поможет им отыскать ее отца. В итоге она выигрывает по всем статьям, утверждали они на полном серьезе.
Спустя несколько дней они подстроили для нее встречу с Маккензи, и вот уже она стала его любовницей, чтобы добывать сведения, которых ждал от нее ССЦ.
Беда в том, что этот придурок Маккензи начинал ей нравиться. Даже очень нравиться. Так что она уже не понимала, с кем ей теперь надо быть искренней. Продолжать предавать Ари, чтобы не нарушить договоренность с ССЦ, или лучше признаться ему во всем и рассказать о сделке с европейскими спецслужбами?
Мари не знала, какое из двух решений скорее поможет ей вернуть отца. Но в любом случае она что-то теряла. Если она предаст ССЦ, то прощай оплата долгов и место в клинике. А если продолжит шпионить за Маккензи, в конце концов все откроется, и она потеряет первого мужчину, к которому уже какое-то время что-то испытывает…
Что-то испытывать.
Мари задумалась, случалось ли ей прежде испытывать чувство, подобное тому, которое нарастало в ней со вчерашнего дня? Ее влечение к аналитику не походило на пресловутую любовь с первого взгляда — оно было более волнующим, возможно, даже более глубоким. Все получалось само собой. Это не была опустошающая безумная страсть или головокружительная влюбленность, нет, скорее безмятежная уверенность: они были вместе, не задумываясь о будущем, потому что, как ни крути, будущего у них не было.
Она сама не понимала этого до конца. В их взаимной тяге была изрядная примесь бессознательного, возможно, частичка химии, но и кое-что безусловное. Оба они слишком рано потеряли мать, познали горе и радость в любви, обретя пресыщенную безмятежность и печаль… Мари казалось, что Маккензи смотрит на жизнь и людей почти как она: со смесью цинизма и ироничной грусти. Оба они свободны от догм, мало заботятся об общественных условностях, но жаждут истинности, подлинности. И наконец, оба они ждут от будущего одного: ничего особенного, разве что немного простых радостей и неожиданностей, прежде чем наступит конец. Они ждут, что жизнь и люди, которых они поневоле узнали даже слишком хорошо, хоть чем-нибудь их удивят.
Но что с того. Она его уже предала и вынуждена предавать снова и снова. На самом деле у нее нет выбора: сейчас ей куда больше нужны деньги и лечение, чем любовь. Любовь не погасит ее кредиты. Не остановит развитие болезни Хантингтона. И теперь, сидя на скамье с сигаретой во рту, глядя на обманчивую чистоту небесной лазури, она не могла отделаться от мысли, что жизнь в конечном счете — прекрасный обман.
70
Вот уже час, как Ари не мог дозвониться Кшиштофу. Телохранитель не отвечал, и аналитику это очень не нравилось. Он хотел, чтобы ему немедленно объяснили, куда подевались документы Манселя.
Маккензи припарковался в конце улицы Миромениль, в двух шагах от офиса СОВЛ, и торопливо зашагал к высокому зданию. На входе он предъявил удостоверение и спросил Залевски. Но, как он и опасался, поляка не оказалось на месте. И все же Ари решил расспросить знакомого сотрудника из отдела защиты высокопоставленных лиц, находящихся в опасности.
— Сожалею, Маккензи, Кшиштоф на задании, — объяснил офицер.
— Я не могу дозвониться ему на мобильный.
— Ничего удивительного. В таких случаях личные мобильные отключают.
Ари поморщился.
— Мне нужно связаться с ним немедленно. Это очень, очень срочно.
Офицер колебался. Разумеется, отвлекать агента по личным вопросам, когда он на задании, категорически запрещено, но Маккензи выглядел до того взволнованным, что убедил его поступиться правилами.
— Посмотрю, что можно сделать. Подожди здесь.
Офицер скрылся в кабинете и тут же вернулся, протягивая Маккензи телефон.
— Только быстро, — приказал он.
Голос Кшиштофа едва пробивался сквозь треск.
— Что случилось, Ари?
— Где документы Манселя?
— Я же тебе говорил, что положил их в камеру хранения, пока…
— Их нет в камере хранения, Кшиштоф. Я только что оттуда.
Последовало молчание.
— Ты… Ты уверен? Ты в той ячейке смотрел?
— Да. Надеюсь, ты от меня ничего не скрываешь? Ты их, случаем, не перепрятал?
— Да нет же, Ари! Что ты, в самом деле!
Ари тут же пожалел, что задал этот вопрос.
— Ты о них кому-нибудь говорил?
— Никому! В курсе только ты и Ирис.
Ари зажмурился. Ну конечно. Об этой возможности он не подумал.
— Ирис? Ты назвал ей код?
— Да.
— О’кей. Прости за беспокойство. Я тебе перезвоню.
Аналитик отсоединился, вернул телефон офицеру СОВЛ, поблагодарил и почти бегом покинул здание.
Он запрыгнул в машину, вставил в уши наушники мобильника, тронулся с места и набрал номер мобильного Ирис. Но она не отвечала. Он звонил ей и домой, и на работу. Безрезультатно.
Ари бросил телефон на пассажирское сиденье, быстро выехал из улочки и направился в глубь Парижа.
Ему не верилось, что Ирис их предала. Быть того не может. Наверняка найдется какое-то объяснение. Может, ее заставили проговориться. Или она тут вообще ни при чем. Кому-то удалось, не взламывая, открыть ячейку 83… Презумпция невиновности. Нельзя отбрасывать сомнение.
Через пятнадцать минут он был в Левалуа. Вошел в здание ЦУВБ, миновал металлоискатель, поднялся на шестой этаж и направился в кабинет Ирис. Никого. Но дверь открыта.
Постояв перед стеклянной перегородкой, он вошел и принялся лихорадочно рыться в документах Ирис. Он просматривал бумаги у нее на столе, письма, сваленные в ящики… На самом деле он сам точно не знал, что ищет. Какую-нибудь улику, указывающую на связь Ирис с пропажей документов. Но чем дальше, тем больше он убеждался, насколько все это глупо и неуместно.
Внезапно дверь кабинета распахнулась, и Ари увидел Жиля Дюбуа.
— Что вы здесь творите, Маккензи?
— Где Ирис? — спросил он, игнорируя вопрос.
— Она позвонила утром и сказала, что больна. Но вы не ответили на мой вопрос. Что вы здесь забыли? Вы до понедельника на больничном… Здесь вам делать нечего.
