заходил по комнате, задорно поглядывая на Марью Якимовну.
На письменном столе лежала стопка исписанной бумаги. На первом листе знакомым почерком было написано: «Приваловские миллионы». Роман.» И особая пометка: «Дмитрий Наркисович Мамин. Москва, Большая Кисловка, меблированные комнаты Азанчевской. 1881. Ноябрь, первые числа».
Марья Якимовна прочитала и первые строчки романа:
«— Приехал… барыня, приехал! — задыхающимся голосом прошептала горничная Матрешка, вбегая в спальню Хионии Алексеевны Заплатиной. — Вчера ночью приехал… Остановился в «Золотом якоре».
Роман в эти месяцы стал для Мамина главным делом.
Бодро встречал Дмитрий Наркисович Новый, 1882 год.
«Точно стряхиваешь с себя всю эту пыль житейскую их новыми силами встречаешь новый год, — писал он в Екатеринбург Анне Семеновне. — Я, по крайней мере, всегда так встречаю его и каждый раз думаю, что вот в этот-то именно год я и сделаю то, что мне нужно. «Блажен, кто верует, — тепло ему на свете…» Я принадлежу к таким глубоко верующим в свое счастье, что дает мне силы не замечать тех маленьких неудач, из которых сплетается жизнь всякого. Известный философский взгляд на жизнь необходим, как балласт для судна; руководствуясь им, делаются нечувствительными многие неудачи и маленькие огорчения».
В редакции «Русских ведомостей», где Мамин стал почти своим человеком, ему предложили принять участие в переписи населения Москвы, назначенной на последние числа января. Дмитрия Наркисовича предложение заинтересовало, и он, увлеченный возможностью ближе познакомиться с жителями второй столицы России, охотно согласился.
В эти дни в газете «Современные известия» появилась статья Л. Н. Толстого «О переписи в Москве». Толстой хотел, чтобы это событие было использовано для помощи городской бедноте. О статье широко заговорили. Мамину понравилась главная мысль автора о необходимости работать для людей, «делать людям добро». Однако практически рекомендации Льва Николаевича вызвали в нем внутреннее противодействие. На денежную помощь Толстой не возлагал особых надежд. Он призывал тех, кто столкнется с истинной нуждой, остаться на местах и по окончании переписи «продолжать дело помощи». Но — каким образом? И что это даст? Опять мелкая иллюзорная благотворительность? Скорее, это опять были рекомендации для спасения собственной души, причуды богатого человека, не понимающего, что сами переписчики — люди зачастую нуждающиеся.
Накануне самой переписи Мамин узнал, что он попал в ту группу, где распорядителем будет граф Лев Николаевич, и что он просил всех участников перед началом работы собраться у него.
Ранним утром в квартире Толстого, в Денежном переулке на Пречистенке, собрались переписчики — студенты. Большой группой. Граф, удивительно похожий на свои портреты и потому выглядевший очень знакомым, вышел к ним из дальней комнаты в простенькой блузе, перетянутой ремешком. Оглядел молодых людей цепкими глазами из-под принахмуренных бровей, словно желая запомнить каждого.
— Господа, благодарю вас, что исполнили мою просьбу, — заговорил он стоя, заложив палец за пояс блузы. — Задача ваша самая человеческая — ближе сойтись с народом, не на день-два, а стать с ним рядом. Разве дело в переписи? Но она даст возможность увидеть нужды каждого бедняка и помочь ему стать на ноги. По-человечески отнестись к каждому, кто нуждается в нашей помощи. Наше доброе дело вызовет и у других желание самому оказать добро. Порой мы рублем хотим откупиться от горя. Разве деньги могут помочь народу? Вы, наверное, читали мое обращение, я все там подробно объяснил. Повторяю только главную мысль — пусть это будет не временной помощью, а станет постоянной связью с народом. Поставить цель — постоянная помощь нашим близким. В этом должен быть смысл жизни каждого. Он помолчал, теребя поясок блузы. — Прошу вас записывать не только те сведения, что нужны для таблиц, но поподробнее о семьях, просьбах, средствах помощи. Прислушивайтесь к каждому, кто нуждается в работе, лечении, временной поддержке, просто в добром слове. Начнем с малого. Пожалуйста… Что же, приступим, господа, к нашему общему доброму делу, — закончил он, кивком прощаясь со всеми.
От дома, где жил Толстой, до района переписи, вблизи Смоленской площади, на участке по Проточному переулку, между Береговым проездом и Никольским переулком, ходьбы было сравнительно немного. Молодые люди, переговариваясь, отправились в путь.
Дмитрию Наркисовичу показалось, что при всем «опрощении» Л. Н. Толстой остается барином, кающимся барином. Он поделился своими мыслями со студентом Московского университета Гречухиным, с которым оказался в паре. Тот изумленно взглянул на него, как на святотатца.
— Зачем же вы пошли на перепись? С такими мыслями? Это, наконец, и подло.
— В чем же вы видите мою подлость?
— Граф так верит в искренность каждого.
— Но я и не собираюсь публично возражать ему, мешать. Просто сказал о своих сомнениях в реальности такой помощи. Разве запрещается думать, иметь свое мнение? Нужду так не победить.
Каменный трехэтажный дом, прорезанный узкими окошками, даже внешне выглядел запущенным, неопрятным. То и дело хлопала калитка, выпуская на улицу закутанных в рванье людей. На маленьком дворике собаки рылись в мусоре, разгребая его лапами, не обращая внимания на людей. Пожилая простоволосая женщина, в кацавейке, сошла с крыльца с деревянным ведром, сделала несколько шагов и выплеснула почти под ноги молодым людям мыльную воду на зашипевший снег. Она равнодушно взглянула на незнакомых и молча повернула назад.
В темных сенях переписчики нащупали дверь и вошли в первую квартиру. Духота, смешанная с застоявшимися запахами давно не проветриваемого помещения, ударила им в лицо. Плакал надрывисто ребенок, слышалась громкая женская перебранка.
Дмитрий Наркисович шагнул в первую справа комнату и остановился, приглядываясь. Тусклый свет едва пробирался сквозь запыленные серые стекла окон. Комната была разгорожена ситцевыми занавесками на крохотные клетушки. За каждой шла своя жизнь. У самой двери стояла лохань, почти до краев полная помоев. Под ней натекла лужа. Под столом, посверкивая голыми посиневшими задиками, возились детишки, на которых ничего не было, кроме коротеньких рубашонок. За грязным, засаленным столом сидел худой лохматый мужчина лет под пятьдесят, с опухшим лицом, пил чай из кружки. Тяжелыми похмельными глазами он посмотрел на вошедших без всякого интереса.
Со знакомства с ним и начали переписчики. Он оказался переплетчиком, месяц назад потерявшим работу, отцом троих маленьких ползунков.
Пока они разговаривали, комнату заполнили любопытствующие. Серые нездоровые лица, непричесанные лохматые волосы, мутные глаза. Несколько женщин пришли с грудными детьми. На вопросы все отвечали нехотя, с некоторым испугом.
Дмитрий Наркисович попытался выяснить, сколько семей живет в этой комнате, но квартиранты никак не могли этого установить. То насчитывали восемнадцать человек, то двадцать четыре.
— Чего Никифора считать, — врезался чей-то дребезжащий голос. — Он, почитай, вторую неделю глаз не кажет. Говорят, что в полиции.
— Как не кажет, — возразил женский голос. — Позавчера разве не
