Голос Ван Воссена звучал бесстрастно, глаза смотрели равнодушно, но по тому, как напряглось тело, Паскис понял, что он встревожен.
— Они все равно собирались его уничтожить. Исказить все сведения.
Паскиса била нервная дрожь — сказывалось напряжение сегодняшнего дня.
Ван Воссен кивнул:
— Лучше ничего, чем куча вранья.
Как и ожидал Паскис, он все понял правильно.
— Это было бы коллективным безумием.
Ван Воссен посасывал трубку и смотрел в огонь, избегая встречаться с Паскисом взглядом.
Какое-то время оба молчали, а потом Ван Воссен налил в стаканы коньяк из хрустального графина. Паскис не любил алкоголь, но из вежливости пригубил коричневую жидкость.
— Теперь ваша книга — единственный источник информации. Самый полный отчет об отправлении правосудия в Городе.
Ван Воссен молча покрутил стакан с коньяком. Паскис терпеливо ждал ответа. Испугается ли Ван Воссен такой ответственности или, наоборот, обрадуется своей миссии?
— У меня сложности с составлением книги, — наконец произнес Ван Воссен.
— Что вы имеете в виду?
— Я бы хотел знать, как вы организуете свою работу. По какому принципу? Ясно, что не по временному.
Его слова удивили Паскиса.
— В архиве все систематизировано по…
— В вашем архиве все расставлено как Бог на душу положит.
Паскис почувствовал, как в нем закипает гнев.
— Как Бог на душу положит? У нас используется сложная структурная система хранения. Она очень точно отражает характер преступлений.
Ван Воссен презрительно усмехнулся:
— Разве, мистер Паскис? Вы уверены, что не заталкиваете дела в категории только по каким-то общим признакам? Неужели преступления настолько одинаковы?
Паскис хотел было сказать «да», но что-то его удержало. На этот вопрос не было однозначного ответа. А если он не мог ответить утвердительно, зачем тогда архив и три десятка лет напряженного труда?
— Вы хорошо знали Абрамовича? — спросил Ван Воссен, переводя разговор в другое русло.
— Он был моим наставником.
— Вы были знакомы с ним до болезни?
— Ну, мне трудно сравнивать, но когда я поступил на службу, он уже был несколько не в себе.
— А вы знаете, почему он свихнулся?
Паскис не ответил. Он размышлял над этим два десятка лет и не пришел ни к какому определенному выводу.
— Он сошел с ума, потому что искал принцип. Принцип, или теорию, или систему, которые могли бы охватить все преступления, проходившие через его руки. Он пытался найти модель — и не смог, надорвался, потому что такой модели не существует. Он искал Бога в человеческих деяниях, а обнаружил лишь разрозненные поступки тысяч людей. Никакой системы, никаких моделей, никакого смысла. Вот поэтому мне так трудно логически выстроить то, что я написал.
ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
Подписание контракта должно было происходить в бывшем манеже, перестроенном в огромный бальный зал. Прислонившись к устроенному по этому случаю бару, Рыжий Генри наблюдал за приготовлениями к торжеству. На стенах развесили огромные американские и польские флаги. Столы декорировали в бело-красных и бело-красно-синих тонах. Между столами сновали официанты, расставляя бокалы и приборы, на кухню возили тележки с продуктами. Генри мрачно наблюдал за приготовлениями, с удовольствием отмечая нервозность и даже страх служащих.
На сцене в конце зала расположился джаз-оркестр: музыканты настраивали инструменты и исполняли отрывки из смутно знакомых произведений. Звуки музыки сливались со звоном посуды, хлопаньем дверей и болтовней на дюжине языков. Мэр допивал свою пинту пива. Он постепенно пьянел, чувствуя, как его охватывает приятная агрессивность.
Хлопнула дверь служебного входа, и с той стороны послышались шаги. Обернувшись, Генри увидел Педжу, нерешительно семенящего к нему. По глазам своего помощника мэр понял, что тот пришел не с лучшими новостями, и поскреб голову свободной рукой.
— Ну, давай выкладывай, — проворчал он вместо приветствия.
Педжа отвел глаза в сторону.
— Да, сэр. Поляки… ну, в общем, они не придут.
Генри уставился куда-то вдаль, стараясь сохранить самообладание.
— Поляки не придут? — переспросил он, отчетливо выговаривая каждое слово.
— Мне кажется, они выходят из дела. Не хотят подписывать контракт.
Генри какое-то время переваривал эту новость, потом допил пиво и швырнул стакан на пол с такой силой, что тот разлетелся на мельчайшие осколки. Педжа вздрогнул, но быстро справился с собой.
— Тебе кажется, или так и есть на самом деле?
— На самом деле, сэр. Мне сам Ринус об этом сказал.
— И по какой причине, по-твоему, они передумали в самый последний момент?
— Я узнавал. Полицейские, которые дежурят у отеля, сказали, что туда приходила одна активистка с фабрики Берналя. Возможно, она встречалась с Ринусом.
— «Возможно, она встречалась с Ринусом», — передразнил его мэр. — Это Карла Хольстром?
— Похоже, да.
— И они ее пропустили? Эта профсоюзная шлюшка подваливает к отелю, где живут серьезные бизнесмены, как раз перед подписанием важного договора, и они вот так просто пропускают ее?
Голос Генри звучал все громче, и официанты стали беспокойно оглядываться в его сторону.
— Я сказал об этом, а они ответили, что не поступало никаких указаний на этот счет.
— А своих мозгов у них нет, что ли?
— Они очень дисциплинированные, вы же сами знаете. Говорят, что их поставили просто дежурить и контролировать ситуацию.
Генри сам всегда настаивал на их безоговорочной дисциплине.
— Значит, эта Карла встречается с Ринусом, и после этого он решает вообще не строить здесь фабрику. Так, что ли?
— Нет, он выразился несколько иначе. Сказал, что хочет рассмотреть и другие возможности.
— Один черт. Если он отвалит отсюда, ничего не подписав, то уже не вернется, — вздохнул Генри. — Интересно, что она им наплела? Может, подкупила? Или подлегла под всех подряд?
Педжа пожал плечами.
— Ринус об этом не распространялся.
— Принесите мне пива, — заорал Генри.
Его так и подмывало пойти в отель, схватить проклятого Ринуса за воротник и приволочь сюда, чтобы он подписал этот чертов контракт, выпил своего хренового польского пива и больше не выкидывал фортели. Но опыт подсказывал мэру, что лучше переждать. Пусть переварят то, что им сказала эта красная сучка. Генри поговорит с поляками утром, призвав на помощь всю свою силу убеждения, и они сломаются. Не многие могли ему противостоять.
