бедра, приподнимаясь на локтях. – Федь… Что ты делаешь?
– Ты не кончила. Я это исправляю.
Ну, допустим, в самом начале наших отношений я тоже не кончала. Но тогда его это не волновало. Что-то изменилось с тех пор? Заглядываю Феду в глаза, комкаю в руках простынь… Мне так хорошо, но я не уверена, что ему сейчас нужно... это. Слишком много в нем боли. С чего? Кто бы мне сказал!
– Федька… – задыхаюсь, когда он задевает особенно чувствительное местечко.
– Прости меня за испорченный вечер.
– Ла-а-адно.
– И спасибо большое за то, что не прогнала, когда…
– А-ха-хах…
Господи, он перестанет болтать? Нельзя же так! Я через силу размыкаю судорожно сжавшиеся на простыне пальцы и обхватываю его голову. Язык Феда становится настойчивее, нахальней, забирая максимум моего внимания. И поэтому я пропускаю, банально пропускаю момент, когда он задирает футболку полностью.
– Твою мать. Что это?
Я выныриваю из вязкого марева удовольствия. Сразу как из бани в прорубь.
– Извини. Я немного забылась. – Голос задушен желанием. Я пытаюсь одернуть одежду, но Фед не дает.
– Что это? Похоже на…
– Послеоперационный шов. Чем, собственно, это и является. Если тебе так отвратительны мои шрамы…
– Да при чем здесь это?! Я… – Фед растерянно проводит по голове рукой, – не могу понять, как не заметил этого раньше. А что за операция?
Как на грех, у меня срабатывает сигнал на телефоне. Время приема лекарств.
– Извини, мне нужно отойти.
– Черта с два, – он прижимает мое плечо к матрасу ладонью. – Сначала расскажи, что это…
– Ты же врач, Фед. Неужели не понял?
Он сглатывает. Вскакивает. Начинает метаться по комнате. Сопоставляя в своей голове, как кусочки головоломки, факты.
– Пересадка? Я… господи, ты поэтому ничего не ешь толком? И эти лекарства…
– Да-да, и они.
Фед кивает и вдруг резко останавливается:
– Когда это случилось?
– В том году, – пожимаю плечами. Пожар внизу живота удалось притушить, но опаленная плоть до сих пор ноет.
– Какой же я дурак. – Федор оседает на кровать. Обхватывает голову ладонями. – Тебя поэтому повезли к отцу, после аварии? И анализы… после нашего первого раза… Господи, ты поэтому их сдавала?
Что на это сказать? Он все знает и без меня. Я лишь как-то устало пожимаю плечами.
– То есть операцию тебе делал батя? – продолжает свой допрос Фед. – А зачем вы делали вид, что незнакомы друг с другом?
– Затем, что ты бы сразу задался вопросом, при каких обстоятельствах мы познакомились. А я не хотела, чтобы ты знал.
– Почему?! Что за бред вообще? Я должен был…
– Зачем?
– Зачем? – он впадает в ярость, хватает меня за руку и дергает на себя. – Затем, что я уже терял любимую женщину. Я терял. Ты… что вообще… Как?
Хотя… может быть… я ошиблась. И это совсем не страх. А ужас… Дикий, лишающий кислорода и связной речи ужас. Вон, как он хватает ртом воздух.
– Федь…
– Как ты могла? Тебе что, вообще на всех наплевать? А если бы… Если бы тебе плохо стало? Я же… ничего не знал. Я… тебя в снегу валял. И босоножки эти…
– А с ними что не так? – в носу щиплет, и мой сорвавшийся с губ смешок выходит как будто влажным от собравшихся в глотке слез.
– Я бы не дал тебе их обуть. Ты чем вообще думала? А если ты заболеешь, а если…
– Т-ш-ш. Вот поэтому я ничего тебе и не говорила. Ситуация выеденного яйца не стоит, но ты бы непременно раздул из этого проблему.
– Я бы раздул проблему? Ты… ты, вообще, в своем уме?! Ты же можешь в любой момент умереть! – он орет так, что вены на висках вздуваются.
– И что? Мне не жить сейчас, Федь? Ты это мне предлагаешь? – вздыхаю устало.
– Нет, – вскидывается он.
– Тогда что?
– Я не знаю… Не знаю, как жить. Но ты не должна была впутывать в это еще и нас.
– Потому что ты уже однажды терял любимую женщину? – спрашиваю, не поднимая головы.
– Вот именно.
– Но ведь ты меня не любишь, Федь. Или… – я не могу договорить, иногда надежда смертельна. Я не хочу отравляться ей, неуверенная в итоге. И правильно делаю. Потому что Федор молчит. Я медленно цежу воздух сквозь стиснутые зубы. Помогает мало. Я бы сказала, вообще нет. Пустота внутри ворочается, бьется, натыкаясь на тот самый проклятый шов. Может, если его вспороть, внутри меня вообще ничего не останется? – Ладно, знаешь, я, и правда, пойду. Мне действительно пора принять лекарства.
Сползаю в кухню. Глотаю таблетки, вместе с немалой порцией горечи, наполняющей рот. Думать об этом всем дальше чревато для психики. Вопрос – как не думать? Может, и хорошо, что он все узнал. Я, конечно, мечтала о взаимности, но судя по всему, не очень-то в нее верила. Правда позволит Федору удержаться от опрометчивых действий и чувств… Например, влюбленности в ту, кто и впрямь находится в повышенной зоне риска. Да, так, наверное, правильнее.
За спиной раздаются шаги. Я с грохотом отставляю стакан.
– Что ты делаешь?
– Изучаю, какие препараты ты принимаешь.
У Феда руки хирурга. Им не пристало дрожать. И то, что они все же слегка вибрируют, наверное, мне просто чудится.
– Зачем?
Фед не объясняет. Он находит мои назначения, делает фото страницы и, сцепив зубы, вбивает что-то в свой телефон…
– Какой у тебя график приема?
– Шесть утра, два дня и одиннадцать вечера. А зачем ты…
– Ставлю напоминание.
– Зачем? У меня все под контролем.
– А теперь еще и у меня.
Я прикусываю щеку. Как же мне чертовски знакомо это желание… контролировать все. Как же важно нам всем порой чувствовать, что хоть что-то у нас под контролем. Но ведь это означает …
– Выходит, ты решил, что твоему сердцу ничего не грозит? – не скупясь, сдабриваю свой голос наигранным весельем. Пусть думает, что мне до него тоже нет никакого дела. Так… проще.
Федор как-то так странно дергается. Морщит лоб, но
