своим глазам. Агата коротко вскрикнула, уронив бутылек и прикрываясь руками. Время словно остановилось на несколько секунд, шоковых для всех троих. Только на полу, возле кресла, медленно текла из маленького горлышка коричневая жидкость.
* * *
– Раздевайтесь и ложитесь на кушетку. Компрессионные чулки надели?
– Да.
Аня разделась, оставив только белые чулки с прорезями на пальцах, и легла на холодную кушетку. В палате вообще было холодно, и все тело покрылось цыпками, но медсестра тут же накрыла ее простыней, а сверху байковым одеялом. Двенадцать лет назад, в этом же роддоме, только в другом корпусе, Аня впервые увидела Лилю – завернутой в точно такое же одеяло.
Кушетка выехала из палаты и поехала вперед по коридору. Аня лежала и смотрела вверх, на яркие потолочные светильники. Операции она не боялась. Это была очень простая операция.
Однажды Влад рассказывал ей историю, как у одного из его друзей умерла сестра. Она была успешной, красивой, молодой и здоровой, кажется, ей даже еще не было тридцати. И захотелось ей сделать себе силиконовую грудь. Она легла на хирургический стол и заснула под действием наркоза. Раньше таких операций у нее не было, и она не могла знать, что наркоз вызовет аллергию. В общем, со стола ее уже снимал медперсонал. Наверное, патологоанатом оценил ее имплантаты.
Утром Аня отвела Иду в сад и попросила Влада приехать на несколько дней, пока она в больнице.
Ей наложили на лицо маску и сказали считать до тридцати.
– Один… Два… Три…
Анестезиолог держит ее за руку. Он пожилой, из-под медицинской шапочки у него видны седые волосы. Когда его лицо расплывается, Ане кажется, что ее держит за руку Ян.
– Четыре… Пять… Шесть…
Лицо расплывается и превращается в белый циферблат с римскими цифрами. Аня смотрит на секундную стрелку, засекая длительность схватки.
– Будем делать наркоз? – спрашивает ее медсестра.
Аня мотает головой. Она давно решила, что откажется от наркоза, так лучше для ребенка. Схватка нарастает, вовлекая в какой-то водоворот, красно-черную воронку, и Аня выдувает ртом бесконечное тягучее «а-а-а». Медсестра ушла, и теперь Аня жалеет, что отказалась от наркоза. Она лежит и тянет резиновое «а-а-а», словно пытаясь разорвать на две части каучукового пупса, но все наоборот – это пупс, заключенный в ее теле, рвет его на множество частей. Аня выдыхает новое «а-а-а», думая, почему никто не приходит, ей самой становится жутко от собственных криков, но жутко только ей – здесь много людей, женщины с животами и без, в цветных халатах и белых, они все равнодушны, они привыкли к крикам. Кричит здесь все, то одновременно, то по очереди, – красноватые младенцы в белой оболочке, женщины с надутыми каменными грудями. Схватка заканчивается, и Аню сразу накрывает мрак, полностью отключая сознание, а потом захватывает с новой силой. Внезапно становится очень жарко, и Аня стаскивает с себя всю одежду и лежит в коридоре на кушетке полностью голой. Она не помнит, почему лежит в коридоре, и не понимает, почему никто не подойдет и не накинет на нее одеяло. «А-а-а», – выдувает Аня. Под кушетку наклоняется санитарка и возит внизу шваброй, а потом начинает кричать:
– Да чего ты разоралась? Сколько можно орать? Орут все, орут…
Она не замечает, что и сама орет. Подходит медсестра, тут же, в коридоре, смотрит раскрытие, везет кушетку в операционный блок. Там стоит ряд кроватей, и Аня считает:
– Семь… Восемь… Девять…
– Дыши! Дыши, дура, нормально! – снова кто-то орет, и Аня перестает понимать, что происходит и почему все постоянно кричат. На девяти кроватях лежат женщины с большими буграми под одеялами, и каждая выдувает ртом свое «а-а-а». Аня вдруг замечает, что от ее спины отходит трубка, и понимает, что это уже другая больница, другая палата, другой ребенок. Но «а-а-а» то же самое, та же самая острая вершина колышущегося сверху живота. Почему-то анестезия уже совсем не действует, а трубка по-прежнему торчит из ее спины, и из-за этого нельзя даже встать с кровати, даже писать приходится в утку, словно у Ани какая-то тяжелая, смертельная болезнь, уже победившая ее тело, и ноги больше не слушаются, не принадлежат ей.
Вдруг звонит телефон. Это Влад, и Аня кричит в трубку:
– Дела? Как у меня могут быть дела? Пошел ты на-а-а-а-А-А-А… – Она не может закончить фразы, и телефон падает на пол, скользя по кафелю куда-то в угол.
– Тужься! Не надо орать, идиотка, ты понимаешь, что ты так ребенку все кости попереломаешь?
Аня не хочет переломать ребенку кости и очень боится. Она старается, ощущая полную никчемность.
– Вижу головку… Десять! Одиннадцать! Двенадцать!
Аня просыпается и смотрит на часы. Первый час ночи. Она крутит головой, но ребенка нигде нет. Встает и медленно выходит из палаты, полусогнувшись. Идти больно и неудобно, потому что между ног нужно держать пеленку. В коридоре никого нет и до странности тихо. Аня идет вперед, ей нужно найти хоть кого-нибудь, кто сможет сказать – где ее ребенок? Она вчера рожала, она помнит, это ее дочь, ее первенец, и грудь уже начала вспухать буграми и зудеть. В коридоре пусто, и она сворачивает на лестницу, и поднимается вверх, считая ступеньки.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…
Она находит открытую дверь, в которой на кушетке лежит медсестра, накрывшись синим байковым одеялом. Аня подходит к ней, трогает за плечо и спрашивает:
– Где мой ребенок?
Медсестра просыпается и садится на кушетке, непонимающе уставившись на Аню, а потом спрашивает:
– Который час?..
Аня мотает головой, а потом замечает над кушеткой большой белый циферблат с римскими цифрами, и стрелки почему-то движутся очень быстро, хаотично – в разные стороны.
– Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать… – шепчет Аня. Стрелки словно сошли с ума, и Ане кажется, что она тоже сошла с ума, потому что медсестра смеется ей в лицо:
– Ребенок? Какой ребенок?
– Мой… Наш…
Медсестра громко смеется и говорит:
– Тебе кисту твою показать? На, смотри!
Она протягивает руку под кушетку и достает пластиковое ведро, полное каких-то кровавых обрезков. Аня пугается и выбегает из палаты, а медсестра смеется ей вслед. В коридоре откуда-то появляется масса народа. По обе стороны узкого коридора вплотную друг к другу стоят кушетки, и на них, так же вплотную, сидят голые женщины и держат на руках синие байковые одеяла.
– Девятнадцать, – считает Аня одеяльца, – двадцать девять.
Она проходит этот коридор, стараясь не смотреть и не слышать.
– Тридцать, – говорит одна из женщин, черноглазая брюнетка, и ее лицо кажется Ане страшно знакомым.
Аня открыла глаза и посмотрела на анестезиолога.
– Кажется, наркоз не
