живого стихия, река, обращенная в пламя, до того точно мертвец молчавшая, разом обрушилась на Марью всей невыносимой тяжестью. Захлестнула темной силою самой Нави. Опалила огнем, обожгла, хлестнула искрами разум, точно плетью, сломить стараясь, подчинить. И не смогла совладать с стальною волей наследной царевны – нахлынула лишь, точно волна на нерушимые скалы, да откатилась назад, оставив в ладони частичку своего гнева. Марья закричала.
Дико, страшно, заполненная без остатка болью и ликованием. А затем взмахнула рукою, дернув за силу эту, точно за вожжи, и река, повинуясь ее воле, поднялась вверх да обрушилась на мост, огненным валом накрыв Лихо с богатырем. И, схлынув, оставила после себя на раскаленных, дымящихся плитах лишь опаленного, израненного богатыря.
– Ну вот и все…
Когда Марья подошла к Микуле, он еще дышал. Открыл глаза даже и поглядел на нее осмысленно, однако ж боли от раскаленных, точно сковорода, плит под своим туловом уже не чувствовал.
– Нет больше Лиха, царевна.
– Да.
Марья, не без труда подняв громадного богатыря на руки, унесла его с моста и опустила на землю подальше от края обрыва.
– Славно потрудились…
Микула устало посмотрел на Марью. Дышал медленно и сипло, точно пробитый кузнечный мех.
– Да, драка знатная вышла, – Водяной, встав подле, болезненно повел спиной и отбросил копье, тут же истаявшее паром на горячих плитах моста. – Ты молодец, богатырь.
– А я-то думал, тебе все мало.
Уста Микулы тронула легкая улыбка.
– А оно точно… ну… того? – Иван, опустившись подле богатыря, принялся было за его раны, но все одно косился на пропасть.
– Не гляди. Сгинуло, – Микула отстранил его руки, не давая заняться собой. – Точно знаю. Чую, словно для того и землю топтал все время это.
– Стало быть, твой долг уплачен, – Марья, стоя на одном колене у плеча Микулы, склонила голову, отдавая почести последнему богатырю. – Благодарю тебя за службу, Микула. От меня и Чернавы.
– Да нет… это… пожалуй, тебе спасибо.
Говорить ему становилось все труднее.
– Скажи, царевна, не говорила ли тебе Чернава, отчего вышло так, что… трое богатырей… что ей в войне той давней служили… головы на полях бранных сложили, а я – нет?
– Нет, не говорила, – Марья медленно качнула головой.
– С моей помощью царица род свой спасти чаяла… внука… младенца малого. Вот и слово с меня взяла, когда война уж в дверь стучалась… что заберу я дитя с собою. Да сберегу вдали от всех. Не смог я ей отказать тогда, горем по стороне своей да детям убитой… Все почти уж ко времени тому пали… Забрал дитя да ушел. Вот только и сам себя простить боле не смог. За то, что братья мои на поле гибли… тогда как я прочь бежал. Оттого, царевич…
Микула перевел взор на Ивана.
– И поселился я в глуши той. И ратное дело забросил… что не мог больше в глаза товарищей глядеть. Стыдно было, а теперь… теперь я открыто могу любому в очи заглянуть. За то и спасибо…
Богатырь устало закрыл глаза, но Марья, пораженная его словами, не дала ему уснуть.
– Микула, прежде чем за грань уйдешь, скажи, что с ребенком тем стало? Внуком Чернавы?
– Не выжил он… горячка забрала. Через два лета…
Микула крепко сжал зубы, и глаза его странно заблестели.
– Что ж, твоей вины в том нет.
– Нет… – согласился богатырь, а затем вдруг схватил Марью за руку и горячечно уже зашептал: – Царевна… путь твой ведь в Темнолесье лежит… Нет иной здесь дороги. А значит… к домовине Яги ты идешь.
– Иду, – Марья не стала отнекиваться.
– Так вот… послушай… Во-первых, чтоб домовину ту найти, которую сыскать невозможно, тебе затеряться в лесу этом надобно будет…
Он сглотнул и закрыл глаза.
– А как найдешь Ягу… прошу… ежели будет у нее ученица, забери ее с собой. Сделаешь?
– Сделаю… – царевна ответила после короткого раздумья. – Ежели скажешь, на что оно тебе?
– Нельзя ей с Ягой, нельзя… Давно я бывал там, одну уже в этой домовине не сберег… Смалодушничал… Так ты, молю… хоть эту сбереги…
– Хорошо, я постараюсь…
Марья кивнула, но Микула Селянович, последний из богатырей, ее уже не услышал.
Схоронили его здесь же. Недалече от Калинова моста, где одержал великий воин верх в своей последней битве. В простой могиле, под небольшим камнем с вырезанным Марьей именем, ратным подвигом да прислоненной к нему сбоку многопудовой шипастой булавой.
Во дни возвышения СоветникаБерендеево царство
Молчаливые да пришибленные после устроенной ей показательной казни воины, сопроводив Марью до замка, привели ее прямиком в громадную, тускло освещенную неровным, бьющимся светом факелов залу и поспешили убраться прочь. А она, не удостоив их даже взглядом, услышала тотчас его. Советника.
– Ну здравствуй, Марья, душа моя…
Голос, до боли знакомый, родной, такой усталый, но в то же время спокойный, разливающийся твердой уверенностью да звенящий булатом властности и силы. Он заставил сердце морской царевны зайтись в беспокойном бое, и голова ее пошла кругом.
– Так ведь водится любимую после долгой разлуки приветствовать, верно?
Чародей, Зримир или, как он теперь именовал себя, Советник царя Берендея, сидевший во главе длинного стола, упер взор в собственные покоящиеся на шершавом дереве руки и недобро усмехнулся.
– Позволь привечать тебя да потчевать со всем разумением. Или, быть может, иначе сказать стоит? Ведь, помнится, я предупреждал тебя о новой встрече…
Советник перевел наконец взгляд на Марью, на лицо его легли оранжевые отсветы стоящих напротив свечей, и царевна подивилась тому, сколь разительно отличается этот человек от того, с кем видалась она в разоренном им селении. Хоть время и оставило на нем свой отпечаток, однако не было больше в Чародее ни той безмерной, почти предсмертной усталости, ни болезненной худобы. Напротив, пышущим силой показался он ей, с воистину статной уверенностью и даже мудростью. Пусть суровой, даже злой, но мудростью.
– Я помню… – Марья спокойно кивнула. – Вновь миром мы не разойдемся, так ты сказал тогда. А ныне уж… говори, как знаешь… Мне теперь без разницы.
Она усмехнулась и неторопливо прошла к столу, скрывая за океаном спокойствия бушующий в глубине души, рвущий ее на части шторм. Ведь несмотря ни на что: ни на время, что разделило их, ни на путь его, что увел от нее Чародея, с того самого момента, как она вошла в этот зал, как увидела его, Марья сразу поняла: «Проклятье! Я все еще люблю его… Все еще… Проклятье!»
Она поджала губы и горделиво вздернула подбородок, оглядев убранство стола. В двух разных концах его стояли подносы с богатыми, а оттого казавшимися еще более дикими в этой суровой стороне яствами: печеный поросенок в яблоках, тыквенный пирог, вино, сыр.
– Ждал меня?
– Сядь, – вместо ответа Чародей властно кивнул на стул. И Марья, не видя смысла перечить, подчинилась. Подчинилась при том с неожиданною охотой, отчего тут же разозлилась на
